Что все-таки, черт возьми, с ней происходит? Откуда это отвратительное состояние тоски и опустошенности? Днем Лене показалось, что оно прошло, но нет – сейчас она чувствует себя еще хуже, чем по пути с вокзала.

Неужели Томка права и Лена переживает расставание с Виктором? Нет, глупости, дело не в этом, а в другом – в чем она не желает признаться даже себе самой, упорно прогоняя прочь запретные мысли.

Так не пора ли раскрыть карты и взглянуть наконец правде в глаза? Вовсе не разлука с мужем печалит Лену, ее угнетает то, как они расстались. Стоя на перроне, избегали смотреть друг другу в глаза, вели пустой, никому не нужный разговор, холодный и небрежный поцелуй на прощанье.

Еще несколько лет назад все было иначе – страстные взгляды, нежные слова, жаркие объятия. Да что там, раньше бы Лена непременно воспользовалась приглашением Виктора и поехала с ним, наплевав на все свои дела. Если уж быть до конца откровенной, то и дела она себе выискивает от тоски и одиночества.

В последнее время жизнь стала пресной и пустой, как недосоленный, постный суп. Девчонки выросли: Ритке уже шестнадцать, Валюшке осенью будет четырнадцать. У них свои интересы, свои секреты. Уроки сделают – и исчезают, а вернутся – запрутся у себя в комнатушке и шепчутся, хихикают.

Нет, Лена и не думает роптать, отношения у нее с дочерьми самые дружеские, да только не нужна она им больше двадцать четыре часа в сутки, как бывало, когда они были маленькими.

И Виктору не нужна. У него работа, партитуры, голоса, он вечно или за синтезатором, или корпит над нотным листом. Увидит Лену – улыбнется, глянет рассеянно – и снова к своим закорючкам и скрипичным ключам.

Вот Лена и придумала себе Феофанова, спряталась за его тщедушную, худую спину, существует в вымышленном мире, который вот-вот рухнет, оставив ее лицом к лицу с суровой правдой жизни…

…Она тронула давно просохшие волосы и медленно подошла к стоящему в прихожей зеркальному шкафу-купе, пристально вгляделась в свое отражение.

Вот они, все ее тридцать пять, видны как на ладони. Губы поблекли, в уголках глаз «гусиные лапки», а главное, сами они пустые, потухшие. Кто станет смотреть на женщину с такими глазами? Никто! Еще пять-семь лет – и она превратится в законченную старуху, в то время как другие к сорока годам расцветают заново.

А дуреха Томка ей еще завидует, считает, что они с Виктором – идеальная пара, потому, мол, что почти никогда не ссорятся и друг другу не изменяют. Знала бы она, как Лене иногда хочется очутиться на месте подруги, и пусть бы они с мужем лаялись, как Томка со своим Жекой. Зато потом, ночью, у них было бы нежное примирение и любовь, любовь… Эх!

Лена легонько помассировала щеки и лоб кончиками пальцев, добиваясь, чтобы кожа хоть немного порозовела, затем намазала веки кремом и отправилась разбирать постель.

Рано утром ее разбудил телефонный звонок.

– Мам! – весело проверещал далекий голосок Ритки. – Ты спишь?

– Нет, не сплю. – Лена старательно откашлялась, прогоняя утреннюю осиплость. – Как вы там?

– Отлично! Погода – супер, море теплущее! И каждый вечер дискотека до полдвенадцатого!

– Дискотека – это здорово, – с улыбкой согласилась Лена. – Вы только смотрите не перекупайтесь в первые же дни, а то потом сляжете на всю смену.

– Не сляжем, – горячо заверила Ритка. – Здесь за нами о-го-го как следят. В воде десять минут, а потом солнечные ванны. Мама! – Она слегка понизила голос и восторженно сообщила: – Представляешь, тут за Валюхой один кадр ухлестывает, ну просто отпад. Гришей зовут.

– Приличный хоть? – обеспокоилась Лена. – А то поматросит да и бросит. И вообще, рано ей еще кавалеров заводить, следи давай за сестрой!

– Я слежу, – со смехом проговорила Ритка. – Вы-то там как? Уехал папа?

– Уехал.

– Значит, ты, бедненькая, совсем одна. Скучаешь?

Лена подавила вздох.

– Скучаю. Особенно по вам.

– Не надо, – убежденно произнесла Ритка. – Нам очень-очень хорошо, правда. А как твой музей?

– Пока никак. Ждем решения мэрии.

– Ясно. – Ритка сделала секундную паузу, потом осторожно спросила: – Мамуль, а если вас все же… ну… я имею в виду – выселят, как же экспонаты?

– Не знаю, Ритуль, – честно призналась Лена. – Новым хозяевам они вряд ли понадобятся. Значит, распределим по сотрудникам.

– То есть к себе домой? – обрадовалась та.

– Да, – коротко ответила Лена, не желая обсуждать с дочерью болезненную тему, – давай не будем об этом. Особенно сейчас, по междугороднему телефону.

– Давай, – согласилась Ритка, – только обещай, что возьмешь к нам «Миг счастья…». Возьмешь?

– Хорошо.

– Ну, пока!

Не успела Лена опомниться, как в ухо ударили короткие гудки. Она растерянно поглядела на трубку, которую продолжала сжимать в руке, затем повесила ее на рычаг. Вернулась в спальню, села на кровать.

Сквозь плотно сдвинутые жалюзи в комнату светило яркое и знойное июльское солнце. Лена вдруг отчетливо вспомнила, что в тот день тоже было солнечно, хотя на улице едва начался март…

…Под ногами чавкала серая каша из подтаявшего снега и грязи. Лена осторожно обходила глубокие лужи, опасаясь промочить ноги – она совсем недавно переболела ангиной.

У высокой чугунной, местами проржавевшей ограды ее ждала Тамара.

– Здравствуй.

– Привет. – Лена лучезарно улыбнулась подруге. У нее было замечательное настроение, лучше не бывает. – Сегодня у меня юбилей.

– Какой еще юбилей? – Томка вскинула на нее удивленные глаза.

– Ну как же? Месяц работы в музее. – Лена весело рассмеялась и обняла Тамару за плечи.

– А, ты об этом. – Та тоже улыбнулась. – Ладно. Нужно будет отметить. И я даже знаю как. – Томка сделала загадочное лицо.

– Как? – с любопытством проговорила Лена.

– Во-первых, выпьем чаю. У бабы Даши на вахте всегда отличные конфеты есть.

– А во-вторых?

– Во-вторых, пойдем покопаемся в подсобке. Тебе будет интересно.

Подсобка оказалась довольно большим помещением, расположенным в подвале особняка. Здесь хранились экспонаты, не вошедшие в экспозицию, а также старая, поломанная мебель и разный хлам, оставшийся с семидесятых-восьмидесятых годов, когда в особняке располагался самодеятельный рабочий театр.

Лена и Тамара не спеша ходили по темному гулкому залу, тихонько, вполголоса переговариваясь.

– Тут много чего стоящего было, – рассказывала Тамара. – Например, диапроектор, о котором говорил Семен Ильич. Мы его случайно нашли, лежал себе под креслом, в какой-то дырявой коробке. А еще макет парусника – его, правда, пришлось ремонтировать. Мы с Семеном Ильичом первое время, как музей открылся, сюда почти ежедневно ходили. Теперь ничего интересного не осталось. Разве только ты посмотришь свежим взглядом.

Лене и самой не терпелось совершить пусть маленькое, но открытие. Она методично проглядела несколько рассохшихся, пыльных шкафов, перерыла огромную стопку рукописей. Но почему-то ей не везло: шкафы в основном были забиты рухлядью, а рукописи оказались сплошь дубликатами того, что уже было представлено в зале на витринах.

Тамара вскоре ушла наверх, проводить экскурсию, а Лена упрямо продолжала поиски. От пыли у нее начался насморк, глаза слезились, она то и дело громко чихала, но не прекращала своего занятия.

Так прошло часа два или даже больше, и ее усилия увенчались успехом: за одним из шкафов обнаружилась пара гипсовых скульптурок ангелов, явно смастеренных самими Феофановым, с выгравированными на них автографами автора. У одного не хватало крыла, у другого отсутствовала половина головы.

Лена с грустью рассматривала трогательные, покрытые пылью и грязью фигурки. Надо бы протереть их, прежде чем нести наверх.

Она пошарила глазами в поисках какого-нибудь тряпья и обнаружила у стены остатки мешковины. Рядом валялись большие портняжные ножницы – очевидно, мешковиной пользовались много раз.

Лена подошла, отогнула край материи, потянула его на себя, и тут ее пальцы нащупали что-то жесткое. Она торопливо размотала тряпку – в середине, как гусеница в коконе, лежало потускневшее полотно без рамы.