Начало второго действия ознаменовалось тем, что каждая из нас побывала в объятиях юноши, которые совокупились с нами во влагалище, а оба кардинала вдохновенно и яростно терзали в это время наши задницы и даже умудрялись вставлять туда свои обмякшие органы. Вслед за тем нас перевернули на сто восемьдесят градусов, и в ход пошли мужские зады: четверо мальчиков содомировали зады четверых наших содомитов, а их, в свою очередь, сношали наши хозяева, хотя до извержения дело так и не дошло. Потом малолетние педерасты двинулись на приступ женских задов, копьеносцы отомстили им за недавнее поругание, после чего снова овладели нами, а мальчиков заставили лизать нам вагины. Этот акт завершился следующим образом: кардиналы привязали эти юные и прелестные создания к стене, установили железный стул в рабочее положение и выпороли их. Именно в этот момент оба фавна почувствовали в себе желание сбросить новую порцию семени; как тигры, почуявшие близкую добычу, бросая вокруг кровожадные взгляда, они приказали схватить женщин и выпороть; наблюдая экзекуцию, каждый содомировал мальчика и целовал в зад другого. Когда они освободились от бремени во второй раз, вся компания перешла к столу.
Нас ожидала очень впечатляющая и живописная трапеза, и я позволю себе описать ее подробнее.
Посреди круглой залы стоял круглый стол на шесть персон, за который сели кардиналы, Олимпия, Раймонда, Элиза и я. На некотором расстоянии, позади наших кресел, в четыре яруса располагались скамьи, окружавшие стол и образующие подобие амфитеатра. На скамьях сидели пятьдесят самых избранных куртизанок Рима, скрытые за ворохом живых цветов сирени, гвоздик и наперстянки, — из которых то там, то сям торчали, будто шелковистые набухшие бутоны, обнаженные ягодицы; это было самое восхитительное зрелище, какое может предложить буйство Природы в сочетании с человеческим сладострастием. Двадцать купидонов, представленных красивыми юношами, образовали свод над нашими головами, и комната освещалась тонкими восковыми свечами, которые эти юные боги держали в руках. Стоило нажать рычаг, и хитроумный механизм убирал одно блюдо и подавал следующее: край стола, где стояла серебряная посуда обедающих, оставался неподвижен, а середина медленно провалилась вниз и снова поднялась, уставленная шестью маленькими золотыми гондолами с изысканными мясными яствами. Позади нас стояли шестеро мальчиков, облаченных, как ганимеды, в провоцирующие одеяния, и подливали нам редчайшие вина. Наши распутники, которые велели женщинам одеться к обеду, выразили желание, чтобы мы вновь разделись, но не сразу, а постепенно, как это делала вавилонская блудница. Когда на столе появилась легкая закуска, мы сняли с себя воздушный шарф; корсаж развязали, когда подали омлет, а последняя тряпка была сброшена при появлении фруктов, и по мере смены блюд возрастала и становилась все гнуснее похоть генералов. Десерт был подан в пятнадцати миниатюрных лодочках из зеленого с золотом фарфора. Двенадцать маленьких девочек шести-семи-летнего возраста, обнаженные и увитые гирляндами из мирта и роз, наполняли наши бокалы заморскими винами и ликерами. Обильное застолье слегка вскружило нам головы, Бахус наполнил наших развратников новой силой и энергией, которая начала воздействовать на нервы, идущие в центр эрекции, и шум и веселье за столом достигли апогея.
— Послушайте, уважаемый и гениальный поэт, — обратился хозяин дома к кардиналу де Бернису, — сейчас по Риму гуляет несколько любопытных и очаровательных стишков, которые молва приписывает вашему перу; наши гости способны оценить такого рода литературу, поэтому я просил бы вас прочесть эти произведения.
— Это просто предложения, — махнул рукой Бернис, — и меня весьма удивляет их популярность, потому что я никому, кроме его святейшества, не показывал их.
— Тогда я тоже не понимаю, почему они стали притчей во языцех. Однако прошу вас, кардинал, мы жаждем услышать эти перлы в исполнении автора.
— Мне нечего скрывать от философов, которые здесь собрались. Первый стишок — вольное переложение знаменитого сонета де Барро[18] , второй — «Ода Приапу». Начну с первого[19] .
Sot Dieu! tes jugements sont pleins d'atrocite,
Ton unique plaisir consiste a l'injustice:
Mais j'ai tant fait de mal, que ta divinite
Doit, par orgueil au moins, m'a arreter dans la lice.
Foutu Dieu! la grandeur de mon impiete
Ne laisse en ton pouvoir que le choix du supplice,
Et je nargue les fruits de ta ferocite,
Si ta vaine colere attend que je perisse,
Contente, en m'ecrasant, ton desir monstrueux,
Sans craindre que des pleurs s'ecoulent de mes yeux,
Tonne donc! je m'en fouts; rend-moi guerre pour guerre:
Je nargue, en perissant, ta personne et ta loi,
En tel lieu de mon coeur que frapp ton tonnerre,
Il ne le trouvera que plein d'horreur pour toi.
Когда стихли восторженные аплодисменты, Бернис начал читать свою оду.
Foutre des Saints et de la Vierge,
Foutre des Anges et de Dieu!
Sur eux tous je branle ma verge,
Lorsque je veux la mettre en feu…
C'est toi que j'invoque a mon aide,
Toi qui, dans les culs, d'un vit raide,
Lancas le foutre a gros bouillons!
Du Chaufour, soutiens mon baleine,
Et, pour un instant, a ma veine
Prete l'ardeur de tes couillons.
Que tout bande, que tout s'embrase:
Accourez, putains et gitons:
Pour exciter ma vive extase,
Montrez-moi vos culs frais et ronds,
Offrez vos fesses arrondies,
Vos cuisses fermes et bondies,
Vos engins roides et charnus,
Vos anus tout remplis de crottes;
Mais surtout deguisez les mottes:
Je n'aime a foutre que des culs.
Fixez-vous, charmantes images,
Reproduisez-vous sous mes yeux;
Soyez l'objet de mes hommages,
Mes legislateurs et mes Dieux!
Qu'a Giton l'on enleve un temple
Ou jour et nuit l'on vous contemple,
En adoptant vos douces moeurs.
La merde y servira d'offrandes,
Les gringuenaudes de guirlandes,
Les vits de sacrificateurs.
Homme, baleine, dromadaire,
Tout, jusqu'a l'infame Jesus.
Dans les cieux, sous l'eau, sur la terre.
Tout nous dit que l'on fout des culs;
Raisonnable ou non, tout s'en mele,
En tous lieux le cul nous appelle,
Le cul met tous les vils en rut,
Le cul du bonheur est le voie,
Dans le cut git toute la joie.
Mais, hors du cul, point de salut,
Devois, que l'enfer vous retienne.
Pour vous sont faites ses loia,
Mais leur faible et frivole chaine
N'a sur nos esprits aucun poide.
Aux rives du Jourdain paisible.
Du fils de Dieu la voix horrible
Tache en vain de parler au coeur:
Un cul parait, passet il outre?
Non, je vois bander mon jean foutre
Et Dieu n'est plus qu'un enculeur
Au giron de la sainte Eglise.
Sur l'autel meme ou Dieu sefait,
Tous les matins je sodomise
D'un garcon le cul rondelet.
Mes chers amis, que l'on se trompe
Side le catholique pompe
On peut me soupconner jaloux
Abbes, prelats, vivez au large:
Quand j'encule et que je decharge.
J'ai bien plus de plaisirs que vous.
D'enculeurs l'histoire fourmille,
On en rencontra a tout moment.
Borgia, de sa propre fille,
Lime a plaisir le cul charmant,
Dieu le Pere encule Marie.
