Несколько дней спустя мы получили письмо от его величества короля Неаполя с приглашением полюбоваться с балкона королевского дворца одним из самых необычных зрелищ в его владениях, которое называется праздник Угощения. Я часто слышала о нем, но в действительности это празднество оказалось совсем не таким, каким я его представляла.

Шарлотта и Фердинанд приняли нас в будуаре, окна которого выходили на площадь, где должно было состояться представление. С ними были еще два человека: уже знакомый вам Ла Ричча и герцог Гравинес, мужчина пятидесяти лет, известный распутник.

— Если вы не знакомы с этим развлечением, — сказал король, когда мы кончили обедать, — вы, возможно, найдете его довольно примитивным.

— Если в нем есть что-нибудь варварское, сир, оно нам непременно понравится, — ответила я. — Между прочим, я за то, чтобы возродить грубые обычаи и гладиаторские бои во Франции, ведь дух нации укрепляют кровавые зрелища, а там, где их нет, мы видим упадок и вырождение. Вспомните, во что превратились великие властители мира, когда недалекий император, возведя на трон Цезаря христианство, закрыл в Риме все цирки: в аббатов, монахов и прочую худосочную братию.

— Совершенно с вами согласен, — сказал Фердинанд. — Моя цель — возродить поединки между человеком и зверем и даже между людьми; именно к этому я стремлюсь, Гравинес и Ла Ричча поддерживают меня, и я надеюсь, что так оно и будет.

— Что значит для нас жизнь этих презренных существ, — добавила Шарлотта, — когда речь идет о наших удовольствиях? Если у нас есть право заставить их резать глотки друг другу ради наших интересов, почему они не могут делать то же самое ради нашего наслаждения?

— Итак, милые дамы, — обратился к нам король, — я жду ваших распоряжений. В среднем во время праздника гибнет несколько сотен душ, и это число зависит от степени возбуждения толпы и от сил полиции, охраняющих порядок. Так какие у вас будут соображения на этот счет?

— Пусть их будет как можно больше, ваше величество, — не раздумывая, сказала Клервиль, — чем больше вы прикончите этих тварей, тем больше позабавите нас.

Фердинанд дал команду одному из офицеров. Грянула пушка, и мы перешли на балкон. На площади уже собралась огромная шумная толпа, и с нашего возвышения было прекрасно видно все, что творится внизу.

На громадном помосте было выставлено невообразимое количество пищи, которая также составляла часть украшения. Самым бесчеловечным образом распятые и подвешенные живьем гуси, куры, индейки, дергаясь и хлопая крыльями, забавляли гогочущий люд; в середине возвышались груды караваев хлеба, мясных туш, сушеной трески; на бутафорском пастбище картонные пастухи пасли живых, привязанных к кольям овец; по морю, сделанному из крашеной ткани, плыл корабль, груженный съестными припасами и разной домашней утварью. Это было грандиозное, выполненное с большим искусством и вкусом искушение для дикой нации, призванное увековечить и восславить ее хищнические инстинкты и склонность к воровству. Посмотрев такое зрелище, было трудно не признать, что оно представляет собой скорее упражнение в грабеже, нежели настоящий праздник.

Не успели мы прийти в себя от всего увиденного, как раздался второй выстрел. По этому сигналу неожиданно расступился кордон солдат, сдерживавший толпу, люди ринулись вперед и в мгновение ока смели, растащили, разграбили все с помоста, причем это было проделано с необыкновенной ловкостью и лихорадочной быстротой. Эта жуткая сцена, напоминавшая грызню голодных собак, всегда кончалась трагически, что совершенно естественно при таком скоплении возбужденных бесплатным угощением людей, тем более в Неаполе, где любая ссора сопровождается поножовщиной. Но в этот раз, в соответствии с нашими пожеланиями и благодаря предусмотрительности Фердинанда, когда на помосте кишел народ, когда в этой толпе то и дело вспыхивали потасовки, огромное сооружение внезапно обрушилось и раздавило более четырех сотен несчастных.

— Ах ты дьявольщина! — воскликнула Клервиль, откидываясь на софу. — Ах, друзья, почему вы меня не предупредили? Я умираю… — И блудница позвала Ла Риччу; — Иди ко мне, мой ангел, ласкай меня скорее. Я уже кончаю; ни одно зрелище в мире не доставляло мне такой радости.

Мы вернулись в будуар, закрыли окна и двери, и в этой роскошной комнате разыгралась самая восхитительная из всех сладострастных сцен; можно сказать, она происходила на костях несчастных плебеев, принесенных в жертву изысканной порочности.

Нас уже ожидали четыре юные девушки, прекрасные как божий день, в одеждах из черного траурного крепа, накинутых на голое тело. В другом конце комнаты стояли еще четверо женщин от двадцати до тридцати лет — беременные, совершенно нагие, со скорбным выражением на ангельских лицах. Неподалеку от них на широкой кушетке возлежали четверо юношей, которые держали в руках свои возбужденные члены, и члены эти, друзья мои, были чудовищных размеров; сантиметров двадцати пяти в окружности — никак не меньше — и более тридцати в длину. Мало кому доводилось видеть такие необыкновенные предметы, и мы вчетвером содрогнулись от внезапного оргазма при одном виде этих атрибутов.

— Эти женщины и эти девицы, — объяснил нам Фердинанд, — вдовы и дочери людей, которые только что погибли на наших глазах. Я абсолютно уверен в их смерти, которая была неизбежна. Этих женщин привели сюда еще до того, как начался праздник, и они через окно видели гибель своих близких. Я отдаю их вам — это будет ваш праздник. — Король открыл дверь в небольшой сад и добавил: — Там уже выкопана яма для их останков, где они будут покоиться в мире после того, как вы ими насладитесь.

Жестокосердный повелитель заставил несчастных посмотреть на их будущую могилу, спуститься туда и примерить по росту, затем, удовлетворенный тем, что яма пришлась им впору, обратил наше внимание на четверых юношей.

— Я уверен, сударыни, — сказал он, — что вам не часто приходилось встречать подобные предметы. — С этими словами он взял в руки ужасающие члены, будто отлитые из железа, и предложил нам потрогать и поцеловать их. — Сила этих мальчиков, — продолжал король, — под стать величине их органов; каждый из них способен на пятнадцать или шестнадцать извержений, и при каждой эякуляции выбрасывается не менее двенадцати унций семени; словом, это элита моего королевства. Все четверо — калабрийцы, а в Европе нет провинции, которая взращивала бы мужские атрибуты таких размеров.