Спазмы кончились, и иллюзия рассеялась. Как бы ни была прекрасна Фонтанж, теперь я смотрела на нее со злобным безразличием, которое скоро перешло в жестокость, и в глубине моего сердца проклюнулся голос, решивший ее участь.
— Оденьте ее, — приказала я, поднимаясь.
Я также оделась, отослала служанок, и мы остались вдвоем.
— Мадемуазель, — грубо начала я, — не обращайте внимания и не делайте ложных выводов из мимолетного опьянения, в которое погрузила меня Природа против моей воли, и не тешьте себя напрасной надеждой; я люблю женщин, всех женщин вообще; вы меня удовлетворили, но теперь все закончилось. Теперь я скажу вам, что ваша мать дала мне пятьсот тысяч франков на ваше приданое; лучше, если вы узнаете об этом от меня, нежели от кого-то другого.
— Я уже знаю это, мадам.
— Ах вот как, мадемуазель, вы уже это знаете, тогда примите мои поздравления. Однако вам еще неизвестно, что ваша родительница задолжала такую же сумму некоему господину де Нуарсею, которому я отдала эти деньги и который теперь, по своему усмотрению, может вернуть их вам или же оставить себе, ибо и деньги и право решения принадлежат ему. Завтра я сведу вас с этим господином и рекомендую вам проявить к нему крайнее почтение и постараться исполнить любое его желание.
— Мадам, я должна предупредить вас, что этические и моральные нормы, которые я усвоила, противоречат вашим советам.
— И моим действиям — это вы хотели добавить, милочка, поскольку я вижу, что вы меня осуждаете. Осуждаете за всю мою доброту к вам и за добрый совет.
— Я не говорила этого, мадам.
— Так скажите это, ибо ваши упреки мне так же безразличны, как и ваши похвалы: я забавляюсь с такими девицами, а когда пыл проходит, я их презираю.
— Презираете, мадам! Я считала, что презирать следует только порок.
— Порок забавляет, добродетель — вот что скучнее всего. Согласно моим убеждениям, то, что способствует нашим удовольствиям, всегда предпочтительнее того, что не приносит ничего, кроме головной боли и неприятных ощущений… Но вы откровенно ответили, дорогая моя, и я заявляю с той же откровенностью, что вы своенравны, капризны и нахальны, и при всем этом вы далеки от тех совершенств, которые делают эти свойства извинительными. Однако довольно об этом, мадемуазель, если вы не возражаете; все дело в том, что я ничего вам не должна, что вашими деньгами я расплатилась с кредитором вашей матери и что, наконец, кредитор должен решить, отдать вам полмиллиона или нет; но я вас предупреждаю, что если вы хотите вернуть свое приданое, вы должны отнестись к этому господину со всем почтением.
— О какого рода почтении вы говорите, мадам?
— О том самом, какого я требовала от вас; мне кажется, вы понимаете, что я имею в виду.
— В таком случае, мадам, пусть ваш господин де Нуарсей оставит деньги себе. Я не из тех людей, кто может польститься на столь бесчестную карьеру, которую вы мне предлагаете; если из уважения к вам, из своей детской неопытности я несколько минут назад позабыла все, чему меня учили, позабыла все приличия, то теперь вы открыли мне глаза, и я приму наказание за свой невольный грех.
И из ее глаз, самых прекрасных глаз в мире, полились слезы.
— О, как это трогательно, — процедила я сквозь зубы, — сейчас я упаду к ногам мадемуазель! Боже мой, что было бы с нами, распутными людьми, если бы нам приходилось кланяться каждой шлюхе, которая нас удовлетворила?
Слово «шлюха» прозвучало как сигнал к настоящей буре: девушка билась о стол головой, стонала от отчаяния, разбрызгивала слезы по всей комнате; и если хотите знать правду, я с острым, щекочущим удовольствием продолжала унижать Фонтанж, ту самую Фонтанж, от которой была в экстазе совсем недавно. Гордыню исцеляет крушение иллюзий, и презрение к идолу вознаграждает нас за все унижения, которые мы претерпеваем, простираясь перед ним ниц. Теперь эта глупая гусыня раздражала меня сверх всякой меры.
— И еще, дитя мое, — добавила я, если господин де Нуарсей не вернет ваше приданое, вы можете поступить ко мне в услужение, к вашему счастью мне как раз нужна работница на кухне, думаю, с кастрюлями и горшками вы справитесь.
Эти слова вызвали новый приступ слез и рыданий, и я испугалась, что она задохнется.
— С другой стороны, — не унималась я, — если вам не нравится кухня, вы можете просить милостыню или попробовать торговать своим телом. Я думаю, проституция вам подойдет: у вас смазливая мордашка, к тому же вы не представляете себе, как много можно заработать, лаская мужские члены.
— Мадам, — заговорила Фонтанж сквозь слезы, — я не гожусь ни для того, ни для другого. Я хочу оставить этот дом и покорнейше прошу вас отпустить меня. Я раскаиваюсь в том, что делала здесь, и буду всю жизнь молить Всевышнего о прощении. Мне хочется вернуться в монастырь.
— Неужели? Но вас больше туда не примут. За пребывание в монастыре надо платить. А денег у вас нет.
— Зато у меня там есть подруги.
— И подруг у вас больше нет, потому что вы бедны.
— Я буду работать.
— Довольно, глупышка, успокойся и вытри слезы; сегодня за тобой присмотрят мои служанки, а завтра я отведу тебя к Нуарсею, и если ты не будешь строптивой, возможно, он будет к тебе не столь строг, как я.
Я дернула за сонетку и поручила девушку заботам своих лесбиянок, потом велела заложить карету и помчалась в дом Нуарсея. Он попросил рассказать все подробности, и мой правдивый, без всяких преувеличений рассказ не замедлил возбудить его.
— Взгляни, — сказал он, доставая отвердевший член, — взгляни, Жюльетта, что натворил твой талант рассказчицы.
С этими словами он увел меня в будуар, и вовлек в разного рода забавы, которые еще сильнее разожгли его похоть, ибо у такого распутника, как Нуарсей, они представляли собой не наслаждение ума или плоти, но попрание всех священных уз Гименея и Любви. Я не отпускала его в течение двух часов, так как мне до безумия нравятся эти маленькие праздники бесстыдства; я с радостью дарю их мужчинам, с такой же радостью они их принимают. Итак, после двухчасовых утех, которые, впрочем, нисколько нас не утомили, Нуарсей обратился ко мне с такими словами:
