День 26

Наутро я нашёл себя распластавшимся на полу балкона. Голова болела. Тело ломило. Я прошёл в кухню, затем — в свою комнату, где нашёл рюкзак, а в рюкзаке — таблетки от головы. Приняв несколько, я лёг на кровать и проспал ещё несколько часов прежде чем окончательно встать. Делать ничего не хотелось. Думать — тоже. Я решил провести этот день за компьютером и поиграть во что-нибудь, чтобы отвлечься и развлечься. Но включить компьютер я не смог. Не смог я включить и электрический чайник, в котором планировал подогреть воду для утреннего кофе. И свет ни в одной комнате не загорался, сколько бы я ни баловался с выключателем. Тогда-то я понял, что день тотального блэкаута, наконец, настал, и что атомная электростанция в соседнем городке на севере перешла в аварийный режим. Начался отсчёт дней, в лучшем случае — недель до ядерной катастрофы. Но кого сейчас удивишь этими катастрофами? Ожившие мертвецы, хаос, анархия и безвластие — на фоне всего этого радиоактивное облако, которое вскоре накроет весь город, казалось чем-то из разряда повседневной рутины. Даже падение искусственного спутника на соседний дом было бы событием скорее ожидаемым, чем из ряда вон выходящим.

Я позавтракал тем, чем смог, и проверил телефон. На нём оставалось сорок процентов заряда. В левом верхнем углу была надпись «Нет сети», на месте которой я вряд ли увижу что-то другое в обозримом будущем. Конец света теперь можно было официально считать делом свершившимся, в прямом и переносном смысле.

У меня была полная ванна воды, набранная ещё давным-давно на случай внезапного отключения электроснабжения и как следствие — насосов, качавших воду на восьмой этаж. Из крана ещё бежала тонкая струя, но это было ненадолго. Вскоре она должна была стать толщиной с ниточку, а затем — исчезнуть навсегда. Самым драматичным обстоятельством в этой связи мне казалась не столько невозможность толком помыться, сколько невозможность смыть унитаз. Добро пожаловать в средневековье: в десятое столетие с его смердящими отходами жизнедеятельности улицами, крысами, чувствующими себя как дома на поверхности и далее по списку.

Какое-то время я не делал вообще ничего: просто сидел себе на диване в гостиной и гонял в голове мысли, одна мрачнее другой. Потом взял с полки на стене книгу и решил, кажется, впервые за много лет что-то почитать. Сосредоточиться на тексте не получалось, и вскоре я оставил эту затею. Остаток дня и заряда на телефоне я провёл пересматривая старые фотографии. На них была всякая ерунда, которую я фотографировал на улицах во время нечастых прогулок, чтобы позже выложить всё это дело где-нибудь в социальных сетях и собрать пару-тройку лайков, которые когда-то так много значили. На некоторых фото были мы с Ирой. Счастливые и беззаботные.

День 27

Я решил, что в отсутствие других хоть сколько-нибудь важных занятий неплохо было бы закончить начатое и прибраться в последнем помещении в доме, куда уже давно не ступала нога человека — в кладовке. С утра и до обеда я перерыл там всё, начиная с залежей старой обуви и вещей, которые родители всё собирались сдать на переработку, и заканчивая потрёпанными временем книгами, от которых родители тоже планировали когда-нибудь избавиться. В одной из таких книг я отыскал засушенные листья деревьев, которые в начальной школе собирал для гербария — было у нас такое домашнее задание на уроке природоведения. Листья были хрупкими и ломались от одного прикосновения, но, прикасаясь к ним, я словно бы жал руку маленькому семи-восьмилетнему себе, который ещё и знать не знал, что ждёт его в будущем. Сентиментальность накрыла меня с головой. Ещё глубже под слоем хлама я нашёл старые фотоальбомы. В них на снимках были мои родители, их родители и даже родители их родителей. Уже на новых, цветных фотографиях, в самом конце толстого и увесистого альбома появился я — малой и несмышлёный, смотрящий на мир вокруг взглядом только что сошедшего с трапа летающей тарелки пришельца. Родители, державшие меня на руках, улыбались и были ещё так молоды.

Дальше — фотографии с первой линейки в школе. Я стою в нелепом костюме «на вырост»: в пиджачке, галстучке и отутюженных брючках. В руках у меня букет цветов, который я должен буду вручить своей первой учительнице. Я щурюсь и морщусь на солнце. На дворе стоит жаркая погода, и мне хочется поскорее оказаться дома. Родители же рядом со мной всё так же улыбаются и ещё всё так же молоды.

Потом — выпускной из девятого класса. Мы стоим уже с Ирой, разодетые она в яркое и воздушное платье, а я — опять в костюм, который теперь мне по размеру, и в котором я бы даже выглядел неплохо, если бы не причёска — то самое, из-за чего многим людям стыдно бывает по прошествии лет пересматривать свои выпускные фотографии. Рядом с нами — наши родители: её мать с отцом по левую сторону от неё, мои — по правую сторону от меня. Они уже не так молоды, но всё ещё улыбаются.

Наконец, одиннадцатый класс. Последний звонок. Опять — мы с Ирой в нелепых ленточках наперевес с надписью «Выпускник». Я обнимаю её за талию, и мы позируем для фотографии, которую захотели сделать наши родители, и которые попросили нас для неё попозировать. Рядом — они. На лицах у них новые морщины, в голове у моего отца — проседь, и поза у обоих теперь какая-то чуть сгорбленная и сутулая. Но так же, как и на тех первых чёрно-белых фотографиях, где меня ещё и в помине нет, они улыбаются, излучая бесконечное счастье.

Под альбомами, на самом последнем слое доисторического хлама, в самом конце своих раскопок я нашёл толстую записную книжку в коричневой кожаной обложке. На обложке были наклеены разноцветные буквы, складывавшиеся в надпись: «Дневник добрых дел». Такие штуки нам всем подарили в честь окончания первого класса, дав наказ к выпускному из одиннадцатого заполнить их от корки до корки. Вспомнив это и весь тот день вплоть до минуты, я усмехнулся. И тогда у меня родилась идея.

Одну за другой я оторвал цветные буквы с обложки и выбросил их в мусорное ведро. Потом я взял карандаш, с хрустом открыл первую страницу и стал думать, с чего начать.

«Двадцать семь дней назад случилось так, что люди вдруг перестали умирать…»

Нет, не годится. Все и так знают, что случилось, к чему эти лишние предисловия? Я стёр написанное и начал заново.

«Сегодня двадцать четвёртое августа. Двадцать седьмой день с начала вымирания. Телевидение исчезло почти сразу…»

А дальше вы и так всё знаете. На этой странице последнее дело, удерживавшее меня от мыслей о том, что делать дальше, подходит к концу. Теперь, в следующие несколько часов, оставшихся до полуночи, мне предстоит решить, как именно закончится моя жизнь. Здесь, на полу, в лужи крови из перерезанных вен? Или там, на бетонной плите, на которой останется часть содержимого моей ни на что не годной головы? Или стоит разом допить все запасы родительских настоек на спирту? В последнем случае не могу точно сказать, в луже чего вы найдёте моё разлагающееся тело и эти записи, ха-ха. В поисках ответа я смотрю на фотографию матери с отцом, держащих на руках совсем недавно родившегося меня. На обратной стороне — надпись: скорее шутливого, нежели серьёзного характера. «Исследователь, первооткрыватель, музыкант, поэт, борец и президент мира до того, как стал известен широким массам, фото в цвете». Какой ответ на мучающие меня вопросы, обозначенные выше, дали бы авторы этой подписи? Что сказала бы мне на ухо Ира, если бы мне непостижимым образом снова удалось обнять её за талию сейчас, как на той фотографии с последнего звонка? «Останови свой выбор на бетонной плите, Костя, это по-нашему, по-рок-н-ролльски»? «Пожалуй, лучше испей настоек, сынок, только не забудь прибрать за собой перед тем, как испустить дух»? «Главное — режь вдоль, а не поперёк, дорогой, а там уж как пойдёт»? Нет, это вряд ли. Бороться до конца и не опускать руки — вот совет, который я больше всего хочу услышать, но не могу, потому что некому теперь мне его дать, кроме самого себя. Кроме тех образов в голове в обличии дорогих людей с фотографий, которые суть есть часть меня, и голос которых постепенно угасает, с каждой новой минутой походя всё больше на белый шум.