Жили-были в рязанском княжестве муж и жена. Жили, крестьянствовали, Бога не гневали, и меж собою ладно все у них, мирно да порядком. Да не было у них деточек.

Раз пошли они за грибами да нашли в болоте гусеночка, в ножку левую стрелою подбитого. Видать, гуляла тут охота княжеская, била гусей-лебедей число бессчетное, вот и этого не помиловала. Помирал он, для забавы подстреленный.

Взяли его муж и жена, принесли домой. Стрелу каленую вынули, косточку сломанную вправили, накормили гусенка хлебом да молоком. Лукошко пухом выстлали, гусенка хроменького туда положили да на теплую печку поставили – спи гусенок, отдыхай, ножку залечивай, а сами работать ушли. Возвращаются, а в доме прибрано. Воды из колодца нанесено. Коровник вычищен, молоко надоено, свиньи да птица домашняя покормлены. И стало так каждый день.

Утром гусеночка покормят хроменького да на работу пойдут, воротятся вечером, а в избе все слажено и ужин на столе горячий стоит.

– Кто же это нам все делает?

Вот раз взяли они, с поля раньше положенного вернулись да ко двору своему тишком подкрались.

Видят, по двору мальчик ходит хорошенький, в татарском платье пестреньком, в шапке мерлушковой, на левую ножку прихрамывает, а сам поет песенки. Да все ловко по хозяйству делает.

К нему пес хозяйский ластится, к нему кот на руки просится, за ним птица по двору табунком бежит, а корова из коровника зовет-мычит.

Выскочили крестьяне, обрадовались, обнимают мальчика, целуют:

– Да откуда же ты взялся? – говорят.

– А я, – отвечает, – тот гусенок хроменький, что вы в болоте нашли, от смерти спасли! Вот я за добро вам и плачу, и дале с вами жить хочу, как с отцом, с матерью… Только не трогайте моих гусиных перышек, что я в лукошке оставил.

Зажили они счастливо. Хозяйка мальчику не нарадуется, хозяин мальчиком не нахвалится. Они в поле пахать уедут, мать блины печет, дожидается. Они вечером воротятся, мать их кормит, любуется: расти, наш гусенок хроменький.

А как стало ближе к осени, стал гусеночек на небо поглядывать. Вот летит стая гусей-лебедей – увидели его, закружили над избой.

– Эй, – кричат, – не ты ли гусенок хроменький? Летим с нами в родные места.

– Нет! – отвечает мальчик по лебединому. – Мне и тут хорошо. Хоть и манит меня на родину, а у меня тут отец с матерью. Как я брошу их – они старенькие!

Крестьяне эти речи слушают – у них душа замирает. А ну как улетит их сыночек писаный, их гусенок хроменький?

Вот взяли они раз, не подумавши, да сожгли лукошко с перышками. Чтоб гусенок их не покинул.

Как увидел мальчик, заплакал горько:

– Что вы, – говорит, – отец с матерью, наделали! Как хранились тут мои перышки, так была здесь моя родина, а теперь унесет меня ветер северный во донскую степь на реку Хопер, не видать вам меня во веки вечные!

Налетел ветер, пурга северная, подхватила гусеночка да и унесла неведомо куда.

Сколько крестьяне не плакали, сколько не кликали сыночка, а ничего не докликались.

Много, мало ли времени минуло, а совсем крестьяне состарились. Не могут работать ни в поле, ни по дому, а кормить их задаром некому. Взял их князь да и продал татарам-половцам. Поменял на линялого сокола. Повели полон из рязанских мест во донскую степь им незнаемую.

Долго ли, коротко ли идут они – пришли во степь донскую, в поле старое. Далеко она широко лежит, в ней травы растут шелковые, в ней реки текут медовые, в омутах рыбы бесчисленно, в табунах коней не считано…

Вот прошли они горы Еланские, пришли во степь ковыльную. Как лебяжий пух ковыль стелется, под легким ветерком преклоняется. Привели полон на реку Хопер, в половецкий стан на Червленом яру.

– Вроде нам про места эти сказывал наш сынок – гусенок хроменький. – Старики стоят, озираются.

Вдруг толпа раздалася в стороны. Едет хан молодой на лихом коне. На нем шапка трухменка высокая с голубым тумаком на леву сторону, на нем синий чекмень с голубым кушаком, за спиной у него пуховый башлык, будто крылья лебединые. Вот он спрыгнул с коня молодецкого, избоченясь прошел перед пленниками, а на левую ногу прихрамывает.

Старики глядят на него во все глаза, а у хана улыбка ласковая, а у хана глаза слезами полны.

– А не наш ли ты гусенок хроменький? Обнял хан тут отца с матерью, на руках понес на широкий свой двор.

Там детишки навстречу выскочили.

– Ты кого ведешь-несешь, батюшка, не рязанские это рабы-пленники?

– Не рабы это и не пленники! Это ваши дедушка с бабушкой! Они меня от смерти спасли да выходили, как был я гусенком хроменьким. Вы омойте их, накормите, нарядите их в одежды лучшие, посадите их в красном углу, и во всем их, детушки, слушайтесь. Они станут сказки вам сказывать да закону учить православному.

ОБОРОТНИ

Служил в Бахмутском казачьем полку молодой хорунжий Емельян. В те поры большая война была со шведами.

Только что государь Петр I у шведов Выборг взял. Народу полегло при штурме много, и в войсках явилась недостача.

Вот вызвал хорунжего Емельяна командир полка атаман Бахмутский да и говорит:

– Вот что, Емельян! Скачи в Бахмут – отвези реляцию о победе да прикажи второй очереди в поход собираться. А как соберутся сменные сотни – сюда приведешь. А пока они снарядятся да соберутся, ты отдыхай да от ран лечись – ты человек молодой, тебе еще жить да служить! А вот тебе золотое монисто – дочери моей Марьяне передай, удастся ли свидеться, не ведаю! А поскольку ты парень холостой, а мне здесь как сын, и в бою я тебя видел, и в голоде, и в холоде, придется тебе моя дочь по сердцу, да ты ей глянешься – я бы о лучшем зяте и не мечтал.

Обнял старый атаман хорунжего, благословил. Принял Емельян монисто – повесил на грудь, под чекмень, где крест был нательный, приказ под чекмень, реляцию в шапку – на коня да в путь!

Скакал как положено – с коня на коня, глаз не смыкал, долго ли, коротко – прискакал – сразу на майдан и в атаманские хоромы.

Караульный повел его к войсковому писарю, который атамана бахмутского замещал. Вошел казак в атаманскую приемную да так и ахнул! Никогда он не видал таких страшных стариков. Сидит писарь, длинный подбородок на костистые пальцы положил, а носом чуть не за подбородок цепляется, а глаза желтые, волосы длинные, седыми космами висят.

– С чем прибыл, казак, докладывай. – А голос у писаря глухой, как из подземелья.

Достал Емельян сумку с депешами из-за пазухи, реляцию из шапки – отдал писарю.

– А это у тебя что? – писарь из-за стола не вставая, руку к его шее протянул. От руки писаря, как от куска льда, холодом веет.

Так и так, казак говорит, атамановой дочери от отца подарок.

– Давай сюда!

– Никак нет! – Емельян отпрянул, за грудь схватился. – Вам, ваше благородие, депеша. А это ей – в собственные руки! Иному не отдам!

– Молодец! Молодец! – засмеялся старик, будто дерево старое заскрипело. – Раб исправный! Пес верный!

– Я не пес и не раб! – с Емельяна робость как рукой сняло. – Я казак Донского войска! И такой же слуга отечеству и царю, как вы, только на своем, значит, месте.

– О! – говорит писарь. – Ты еще и речист. Ну, ладно, ладно, пес… Эй, Марьяна! – крикнул он в соседние покои. Застучали каблучки по половицам и в дверях стала такая красавица, что Емельян второй раз обмер. Сколь страшен был войсковой писарь – столь прекрасна была атаманская дочь.

Молча подошла она к казаку, молча протянула повелительную белую руку всю в драгоценных перстнях, приняла в нее золотое монисто и, метнув перед изумленным казаком облаком шелка и бархата, исчезла, как видение.

Спать Емельяна определили в том же атаманском доме, но только вход в спальню был из сада.

Ветхая старушка, согнутая в три погибели, отвела его в баню, накормила и уложила на мягкую широкую постель.

И только уходя из покоя, вдруг молодым, словно девичьим голосом спросила:

– Как там наш батюшка?

– Слава Богу. Жив – здоров. Воюет.