Ко всему привыкает человек, и, опомнившись, Емельян догадался, что вся эта нечисть не видит его, а только чует по запаху, о он где-то здесь. Все эти тысячи страшных карликов рвутся в часовню на соединение с ведьмой, но не могут отыскать дверь, а ведьма во гробе не может разломать ее.

Но только он, в изнеможении, переставал читать молитву, как ;чисть подступала ближе, а удары становились сильнее. И вдруг я часовня дрогнула от страшного удара, и дверь отлетела на сто шагов в сторону. Подобно черной лодке вылетел из двери гроб и, ли бы казак не поднял над головой своею рукоять сабли, снес бы ему голову.

– Господи, заступись! – выкрикнул казак в смертельном ужасе

Тут прокричал петух и мигом все исчезло. Казака бросило на млю, и долго оставался он в беспамятстве. Очнулся он оттого, что писарь смотрел в самое его лицо.

– Ты что тут разлегся, пес? – загремел его голос.

– Приказ был стоять до утра, а вот уже полдень!

– Аи, пес! – громоподобно засмеялся писарь и пошел прочь. Емельян подивился, как молодо он ступает. Куда девалась старческая сутулость и хромота страшного старика. Он будто помолодел лет на двадцать и стал выше ростом.

С трудом поднялся казак с земли и, хромая, пошел в атаманские палаты. Там встретила его старуха и молча всплеснула руками. А когда глянул Емельян на себя в зеркало, то увидел там незнакомое лицо. Чуб его стал снежно белым, белой же стала и борода, и усы.

– Неужели это я? – спросил Емельян и подивился своему незнакомому хриплому голосу.

День провел он как в беспамятстве, а вечером опять стал на свой страшный пост.

В полночь осветилась часовня, растворилась ее дверь, и оттуда вышла давно умершая мать Емельяна, оборванная, избитая и страшная. Слепо шарила она руками, взывая:

– Сыночек, сыночек мой! Где ты, отзовись! И совсем было собрался казак крикнуть:

– Я здесь, мамо! – но вдруг блеснуло ему в очи из-под рваного материнского рубища золотое монисто, и таким ледяным холодом повеяло от него, что Емельян невольно заслонился саблей со святой реликвией, и тут все опять завыло, заметалось и понеслось вихрем над его седою головою. И продолжалось до петушиного крика, возвестившего когда-то Воскресение Христово и тем наложившего заклятие на силы зла.

И снова все стихло и стало как прежде. С трудом поднялся с земли хорунжий, чувствуя, как свинцом налилось его тело и руки.

С трудом отворил он тугую дверь часовни, которую прежде открывал одним легким толчком могучей ладони. Спустился по скрипучим ступеням. Снял крышку с гроба, где лежала, притворяясь мертвой, ведьма, и хотел сорвать с нее золотое монисто. Но только протянул руку, как вся часовня наполнилась казаками и громовой голос писаря грохнул в самые уши Емельяна:

– Хватайте этого старика, казаки! Он хотел ограбить покойницу!

Десяток рук схватили хорунжего. Хотел он было, как прежде, тряхнуть плечами так, чтобы разлетелись нападавшие горохом, но не было в нем сил. Его стянули его же чекменем и, наверное, забили бы чугунными сапогами, если бы женщины и старухи не закричали:

– Не трогайте старика!

– Кто же старик? – думал Емельян, когда толкнули его в подполье Атаманского дворца, но, глянув на свои иссохшие перевитые синими жилами руки, понял, что состарился на пятьдесят лет.

Он повалился на охапку соломы, что заменяла арестантам постель, и впал в забытье. Страшные видения являлись ему не то во сне, не то наяву. Видел он и плачущую покойную матушку свою, видел и обрывки всего, что случилось с ним за две ночи.

Но вдруг отворились двери подпола, и на пороге появился писарь. Узнать его было невозможно. Статный красавец в кунтуше и атласных шароварах, с такой саблей и в таких сапогах, что и царю были бы впору. Он крутил усы и смеялся. Только голос, громкий и хриплый, выдавал его.

– Что, пес? – сказал. – Перехитрил я тебя. Век теперь будешь догнивать здесь в подземелье. Но не огорчайся. Срок твой будет короток, ибо я забрал твою молодость, и теперь тебе столько лет, что и не сосчитать. На погибель оставил здесь Бахмутский атаман свою дочку, на погибель прислал сюда и тебя. Ты бы мог еще сразиться со мною – третья ночь еще не прошла, но ты здесь, приказ стоять на посту три ночи нарушен, и никакая власть, земная либо иная, не могут тебя защитить.

Опомнился Емельян. Вечер уже катился на землю, и бледные звезды мерцали в темнеющем небе.

– Емельян! Емельян! – услышал он зов.

Старуха прильнула к зарешеченному оконцу темницы.

– Это ты, старуха! – прошептал казак. – Выведи меня отсюда! Я должен сразиться с нечистою силою.

– Слава Богу! – перекрестилась старуха. – Ты не сломлен душою. Вот тебе склянка с маслом из лампады от образа Пресвятой Богородицы нашего войскового собора. Вылей его на дверные запоры и засовы, и все двери откроются.

Дрожащими руками принял казак стеклянную бутылочку, опираясь на стены, добрел до дверей, и, как только первая капля лампадного масла упала на хитрый английский запор, что держал двери, они сразу же растворились.

В темноте прошел Емельян мимо спящего караула, мимо коновязей, где было множество казачьих коней – со всей округи собрались казаки на завтрашние похороны.

Вышел к кладбищу и добрел до часовни. За минуту до полночи остатки масла он вылил себе на правую руку и начертал крест на дверях часовни и у себя на лбу.

И в ту же минуту, как ударила полночь, пошла на хорунжего вся сатанинская сила.

Все обидчики его, от самого детства, плотными рядами пошл на согбенного казака. Петух, которого он боялся младенцем, вырос выше колокольни и скреб прямо у лица его огненными шпорами. Пес, что когда-то не давал ему прохода на станичной улице, теперь мчался на него из темноты, сверкая ослепительными желтыми глазами, изрыгая пламя и копоть из трехсаженной пасти. Все учителя и надзиратели с розгами, плетями и шпицрутенами» шли на него стеною. Вот пошли турки с отрубленными головами – те, что убил он в жарких сечах; поляки, насаженные им на пику; шведы, растесанные надвое его острой саблей; и все это выло, грозило, наступало… Становилось все многочисленней.

А во главе этого воинства, на крылатом коне, с когтями вместо копыт, скакал писарь, высотою до неба, и на голове его серебром сияли длинные козлиные рога.

– Пес! Пес! – кричал он Емельяну, – где тебе тягаться со мною, немощный старик.

Рядом с ним на вороном коне с крылами летучей мыши, что шипел и хлестал себя по бокам змеиным хвостом, скакала ведьма с голой грудью, ребрами, прорывавшими тело и космами шерсти на ногах с копытами.

– Где тебе тягаться с нами, немощный старик! – хохотала нечисть. – Ты потерял силу, ты потерял молодость! Попался! Попался!

И уже летела прямо ему в очи Костлявая с оскалом черепа и косою в руках.

И понял казак, что погиб.

И встал хорунжий, выпрямил истерзанное старое тело свое и перекрестился! А затем, не мигая, глядя прямо в глаза смерти, плюнул в самый ослепительный оскал ее.

И в ту же минуту все исчезло!

Очнулся Емельян в пыльном бурьяне у кладбищенской дороги. Мимо шли казаки, неся на плечах гроб, взятый в часовне.

Два черноморца в широченных шароварах шли за гробом, негромко переговариваясь:

– Жалко хорунжего! – говорил один. – На беду свою приехал он. И вот ведь какова судьба человека: на войне, посреди смерти, остался жив, а здесь умер неизвестно отчего.

– Положим их вместе! – сказал второй. – Я, грешным делом, когда приехал с пакетом хорунжий, да стал в покоях рядом с Марьяной, еще подумал – нет лучше пары. Говорят, их и атаман благословил.

– Бедный атаман! Каково ему будет узнать посреди сражения, что дочка и хорунжий померли.

Услышав эти слова, все понял Емельян и попытался встать, но едва мог приподняться на старческих ногах.

– Так вот не поддамся же сатанинской силе, а хоть бы и самому сатане! – сказал он и, встав на колени, прочитал молитву.

С каждым словом сила вливалась в его изможденное тело, и вот мог он уже встать на ноги, а когда прочитал Богородицу, то смог медленно пойти по дороге. Надсаживаясь, вынул он из плетня осиновый кол и побрел, опираясь на него, как на костыль.