– Если бы я мог в это поверить, эта мысль меня отчасти утешила бы! – воскликнул король.

– Итак, я полагаю, государь, что декрет опасен для нации, для короля, для Собрания, но особенно для его авторов, которым он будет возмездием; однако, по моему мнению, вам следует его санкционировать: этот декрет задуман с таким коварством, что я почти убежден, государь, что в этом деле замешана женщина!

– Госпожа Ролан, не так ли? И почему женщины не занимаются шитьем или вязанием вместо того, чтобы вмешиваться в политику?

– Что же вы хотите, государь! Госпожа де Ментенои, маркиза де Помпадур и графиня дю Барри отбили у них охоту к рукоделию… Декрет, как я вам уже говорил, был задуман с большим коварством, он вызвал бурное обсуждение, был принят с воодушевлением; все просто ослеплены этим дурацким декретом; ежели вы и наложите на него вето, это вряд ли помешает его исполнению. Вместо разрешенных законом двадцати тысяч человек, которых можно будет усмирить, из провинций по случаю приближающейся федерации нахлынет сорок тысяч человек без всякого декрета, и они одним махом сметут и Конституцию, и Собрание, и трон!.. Если бы мы были победителями, а не побежденными, – понизив голос, продолжал Дюмурье, – если бы у меня был предлог назначить Лафайета главнокомандующим и отдать под его начало сто тысяч человек, я бы вам сказал: «Государь! Не соглашайтесь!» Но мы проиграли и в войне с внешним врагом, и в борьбе с внутренними врагами, и потому я вам говорю: «Государь! Соглашайтесь!»

В эту минуту кто-то едва слышно постучал в дверь.

– Войдите! – крикнул Людовик XVI. Это был камердинер Тьерри.

– Государь! – доложил он. – Господин Дюрантон, министр юстиции, просит ваше величество его принять.

– – Что ему нужно? Узнайте, Дюмурье.

Дюмурье вышел.

В то же мгновение портьера, отделявшая кабинет короля от комнаты королевы, приподнялась, и на пороге появилась Мария-Антуаиетта.

– Государь! Государь! – молвила она. – Не отступайте! Этот Дюмурье – такой же якобинец, как и все остальные. Не он ли напялил красный колпак? Что же касается Лафайета, то, как вам известно, я предпочитаю погибнуть, нежели быть спасенной ям!

В эту минуту послышались шаги Дюмурье: портьера вновь упала и видение исчезло.

– Государь! – сообщил Дюмурье. – Предложенный господином Верньо декрет о священниках только что принят Собранием.

– Да это заговор! – поднимаясь, вскричал король. – И как этот декрет звучал?

– Вот он, государь; господин Дюрантон вам его принес. Я подумал, что вы, ваше величество, окажете мне честь поделиться со мной вашим мнением, прежде чем мы станем обсуждать его на совете.

– Вы правы. Подайте мне эту бумагу.

Дрогнувшим от волнения голосом король прочел уже знакомый нам декрет.

Едва кончив чтение, он скомкал бумагу и отшвырнул в сторону.

– Я никогда не санкционирую такой декрет! – вскричал он.

– Прошу прощения, государь, но я опять не соглашусь с вашим величеством, – молвил Дюмурье.

– Сударь! Я могу еще проявить неуверенность в политических вопросах, – заметил король, – но в вопросах веры – никогда! В политике я руководствуюсь разумом, а разум может подвести; в вопросах веры я сужу по совести, а совесть – безупречный судия.

– Государь! – возразил Дюмурье. – Год тому назад вы санкционировали декрет о присяге священнослужителей.

– Эх, сударь! – воскликнул король. – Да у меня не было другого выхода!

– А ведь именно тогда, государь, вам следовало наложить вето; второй декрет – следствие первого. Первый декрет послужил причиной всех зол во Франции, второй декрет – это спасение от всех бед: он суров, но не жесток. Первый декрет был законом в вопросах религии: он покушался на свободу вероисповедания; а этот декрет – не более чем политический закон, затрагивающий вопросы безопасности и свободы королевства; он обеспечивает безопасность не приведенных к присяге священников и уберегает их от преследования. Вы их не только не спасете своим вето, но и лишите их помощи закона, вы способствуете тому, чтобы они становились жертвами, а французов толкаете на то, чтобы они стали их палачами. Мне представляется, государь, – прошу прощения, но я скажу с солдатской прямотой, – что после того, как вы – осмелюсь заметить, ошибочно – санкционировали декрет о присяге священнослужителей, вето, наложенное на этот второй декрет, способный остановить потоки вот-вот готовой хлынуть крови, будет на совести вашего величества, именно вы, государь, будете виновны во всех преступлениях, которые совершит народ.

– Каких же преступлений вы еще ждете от народа? Разве можно совершить большие преступления, нежели те, что уже совершены? – донесся чей-то голос из соседней комнаты.

Дюмурье вздрогнул при звуке этого голоса: он узнал непреклонные интонации и акцент королевы.

– Ваше величество! – молвил он. – Я бы хотел закончить разговор с королем.

– Сударь! – отозвалась королева; появившись в дверном проеме, она бросила презрительный взгляд на короля и улыбнулась так, что Дюмурье стало не по себе. – Я хочу задать вам только один вопрос.

– Слушаю вас, ваше величество.

– Вы полагаете, что королю следует и далее сносить угрозы Ролана, оскорбления Клавьера и проделки Сервана?

– Нет, ваше величество, – покачал головой Дюмурье, – я оскорблен всем этим не меньше вас; я восхищен терпением короля и, раз уж мы об этом заговорили, я осмелюсь умолять его величество о полной смене кабинета министров.

– О полной смене? – переспросил король.

– Да; пусть ваше величество даст нам отставку всем шестерым и выберет, если сумеет найти, таких людей, которые не принадлежали бы ни к какой партии.

– Нет, нет, – возразил король, – я хочу, чтобы вы остались.., вы и славный Лакост, ну и Дюрантон тоже; но окажите мне услугу и избавьте меня от этих троих наглых бунтовщиков; потому что должен признаться, сударь, моему терпению приходит конец.

– Дело это опасное, государь.

– Неужели вы отступите перед опасностью? – снова вмешалась королева.

– Нет, ваше величество, – покачал головой Дюмурье, – однако у меня есть свои условия.