– Как же, как же, вот именно так; только он связан с будуаром жены, а не с кабинетом мужа. Предполагать, что госпожа де Сталь играет в этом деле хоть сколько-нибудь серьезную роль, значило бы верить в то, что он – муж собственной жены… О Господи! Да нет же, это не предательство посланника, ваше величество:, это слабость любовников. Нужно по крайней мере, чтобы любовь, это великое, вечно существующее ослепление, толкнула женщину на то, чтобы она вложила шпагу Революции в руки этого легкомысленного развратника.
– Вы говорите о той шпаге, которую целовал господин Инар в Якобинском клубе?
– Увы, ваше величество, я говорю о той шпаге, что занесена над вашей головой.
– Значит, по-вашему, господин Жильбер, мы были неправы, назначив господина де Нарбона военным министром?
– Было бы лучше, ваше величество, если бы вы немедленно назначили того, кто должен прийти ему на смену.
– Кто же это?
– Дюмурье.
– Дюмурье, выслужившийся из рядовых?
– Ах, ваше величество! До чего это несправедливо!.. Да еще по отношению к тому, кого это может оскорбить!
– Разве господин Дюмурье не был простым солдатом?
– Мне отлично известно, ваше величество, что господин Дюмурье не принадлежит к придворной знати, которой все приносится в жертву; господин Дюмурье, дворянин из провинции, не имея возможности ни купить, ни получить полк, поступил на службу простым гусаром. В двадцать лет он едва не был изрублен шестью противниками, но не сдался, однако, несмотря на такое мужество, несмотря на тонкий ум, он прозябал в нижних чинах.
– Да, он развил свой ум, когда служил шпионом у Людовика Пятнадцатого.
– Зачем называть шпионажем то, что в других обстоятельствах вы зовете дипломатией? Мне известно, что без ведома министров короля он поддерживал с его величеством переписку. Какой свитский офицер не делал бы того же?
– Сударь! – вскричала королева, против воли выдавая глубокое понимание политики, в подробности которой она входила. – Это человек, лишенный всякой морали! У него нет ни принципов, ни чести! Герцог де Шуазель говорил мне, что Дюмурье представил ему на рассмотрение сразу два проекта о корсиканцах: в одном он предлагал их поработить, в другом – освободить.
– Это правда, ваше величество; однако герцог де Шуазель забыл вам сказать, что был принят первый проект и Дюмурье храбро сражался, дабы он удался.
– В тот день, когда мы назначим господина Дюмурье министром, мы тем самым объявим войну Европе.
– Ваше величество! В глубине души каждый уже готов к войне! Известно ли вам, что в этом департаменте уже составлены списки добровольцев? Их шестьсот тысяч! В горах Юры женщины заявили, что отпускают всех мужчин и что ежели им раздадут пики, они сами смогут охранять свой край.
– Вы только что произнесли слово, заставившее меня вздрогнуть! – заметила королева.
– Прошу прощения, ваше величество, – отозвался Жильбер, – скажите мне, какое это слово, чтобы я не допустил повторения подобного несчастья.
– Вы произнесли слово «пики»… О, эти пики восемьдесят девятого года! У меня так и стоят перед глазами головы двух моих несчастных телохранителей, надетые на пики!
– А ведь это женщина и мать предложила открыть подписку на изготовление пик.
– А кто заставил ваших якобинцев принять кроваво-красный колпак? Тоже женщина и мать?
– Вы впадаете в заблуждение, ваше величество! – отвечал Жильбер. – Мы хотели закрепить равенство каким-нибудь символом; мы не могли обязать всех французов ходить в одинаковом платье; тогда для большей простоты мы решили принять лишь часть обязательного для всех костюма: колпак бедных крестьян; мы остановили свой выбор на красном цвете, но не потому, что это цвет крови, а, наоборот, потому, что этот цвет веселый, яркий, любимый цвет толпы.
– Ну хорошо, доктор, – кивнула королева, – я не теряю надежды, раз вы приветствуете новые начинания, увидеть однажды, как вы входите к королю пощупать пульс в красном колпаке и с пикой в руке.
Горько усмехнувшись при мысли о том, что ей не удалось задеть доктора, королева удалилась.
Принцесса Елизавета хотела было последовать за ней, однако Жильбер почти умоляюще проговорил:
– Ваше высочество, вы ведь любите своего брата, не так ли?
– О, я не просто его люблю, я его обожаю! – отозвалась принцесса Елизавета.
– Готовы ли вы передать ему хороший совет, совет друга?
– Говорите! Ежели совет в самом деле хорош…
– С моей точки зрения это отличный совет.
– Так говорите, говорите!
– Когда его министр-фельян падет, – а это произойдет очень скоро, – пусть назначит министра, искренне принявшего и надевшего тот самый красный колпак, который так пугает королеву.
Низко поклонившись принцессе Елизавете, он вышел.
Мы передали разговор между королевой и доктором Жильбером, чтобы ненадолго прервать несколько монотонное историческое повествование и оживить хронологическое изложение событий, а также картину соотношения политических сил.
Министерство Нарбона продержалось три месяца.
Его убила речь Верньо.
Как Мирабо сказал когда-то: «Я отсюда вижу окно…», так и Верньо, прознав о том, что русская императрица заключила договор с Турцией, а Австрия и Пруссия подписали 7 февраля в Берлине договор о взаимном ненападении, вскричал, поднявшись на трибуну:
– Я тоже могу сказать, что вижу с этой трибуны дворец, в котором замышляется контрреволюционный заговор, а также предпринимаются меры для того, чтобы отдать нас Австрии… Настал день, когда вы можете положить конец всем этим проискам и спутать карты злоумышленникам; в древние времена из стен этого дворца нередко исходили ужас и террор от имени деспотизма; сегодня ужас и террор вернутся во дворец именем закона!
Мощным взмахом руки великолепный оратор словно отогнал от себя двух неистовых дочерей Страха и Ужаса.
И они в самом деле возвратились в Тюильри, а Нар-бон, поднявшийся на волне любви, был сметен ураганным ветром.
Это падение произошло в начале марта 1792 года.
Прошло всего три месяца со дня встречи королевы с Жильбером, когда к королю Людовику XVI вошел невысокий человек, расторопный, бодрый, подвижный, с живыми горящими глазами; ему было пятьдесят шесть лет, хотя выглядел он лет на десять моложе; его обветренное лицо загорело в военных походах.
