Наконец, вотирование Конституции и принятие ее королем.

Король и королева должны были бы уж очень печально смотреть в будущее, чтобы поверить, что следует более опасаться не только что распущенного Собрания, а нового, которое еще только будет созвано.

2 октября, то есть два дня спустя после роспуска Учредительного собрания, в час, когда Барнав обыкновенно виделся с королевой, его пригласили к ее величеству, но не в комнату г-жи Кампан в верхнем этаже, а в большой кабинет.

Вечером того дня, когда король принес клятву верности Конституции, часовые – адъютанты Лафайета – покинули внутренние покои дворца, и ежели король в этот день не вернул себе былое могущество, то, уж во всяком случае, он вновь обрел свободу.

Это было небольшим вознаграждением за унижение, на которое он, как мы видели, с горечью жаловался королеве.

Это не был ни официальный, ни торжественный прием; Барнаву на сей раз не пришлось прибегать к предосторожностям, которых до тех пор требовало его присутствие в Тюильри.

Он был очень бледен и казался печальным; и его печаль и бледность поразили королеву.

Она приняла его стоя, хотя знала, что молодой адвокат испытывает по отношению к ней глубокую почтительность, и была уверена в том, что он не допустит бестактности, которую позволил себе председатель Type, когда увидел, что король не встает.

– Ну что же, господин Варнав, – молвила королева, – вы удовлетворены, не так ли: король последовал вашему совету, он присягнул Конституции.

– Королева очень добра ко мне, когда говорит, что король последовал моему совету… – с поклоном отозвался Барнав. – Если бы мое мнение не совпадало с мнением императора Леопольда и принца Кауница, его величество король, возможно, проявил бы еще большую неуверенность в этом деле, однако это единственный способ спасти королю жизнь, если бы короля можно было…

Барнав замолчал.

– Можно было спасти.., вы это хотели сказать, не так ли? – напрямик спросила королева со свойственным ей мужеством.

– Храни меня Боже от пророчества, ваше величество, тем более – от предсказания подобного несчастья! Однако я скоро уезжаю из Парижа, я собираюсь навсегда проститься с королевой и потому не хотел бы ни слишком разочаровывать ваше величество, ни внушать несбыточную надежду.

– Вы уезжаете из Парижа, господин Барнав? Вы собираетесь меня оставить?

– Работа Собрания, членом которого я являюсь, окончена, и так как Учредительное собрание постановило, что никто из его членов не может войти в Законодательное собрание, у меня нет оснований оставаться в Париже.

– Вы считаете недостаточным то обстоятельство, что вы нам нужны, господин Барнав? Барнав печально улыбнулся.

– Нет, ваше величество, потому что с сегодняшнего дня или, точнее, вот уже третий день как я ничем не могу быть вам полезен.

– Ах, сударь! Как мало вы себя цените? – заметила королева.

– Увы, нет, ваше величество! Я сужу о себе беспристрастно и считаю себя слабым.., я взвешиваю все «за» и «против» и нахожу себя легковесным… Моя сила, которую я был готов положить к ногам ваших величеств, со стояла в моем влиянии на Собрание, в моем господстве в Якобинском клубе, в моей популярности, достигну! ой с таким трудом; но вот Собрание распущено, якобинцы переродились в фельянов, и я весьма опасаюсь, как бы фельяны не сыграли глупую шутку, разойдясь с якобинцами… А моя популярность, ваше величество…

Барнав улыбнулся еще печальнее:

–..А моей популярности пришел конец! Королева взглянула на Барнава, и в глазах ее мелькнуло торжество.

– Ну что же, – молвила она, – вы теперь видите, сударь, что популярность – вещь преходящая.

Барнав тяжело вздохнул.

Королева поняла, что позволила себе свойственную ее натуре жестокость В самом деле, ежели Барнав и потерял популярность всего за месяц, ежели слова Робеспьера и вынудили его склонить голову, – кто в том виноват? Не эта ли роковая монархия, увлекающая вслед за собою в бездну всех, кого она ни коснется; не эта ли страшная судьба, сотворившая из Марии-Антуанетты, как раньше – из Марии Стюарт, нечто вроде ангела смерти, толкавшего в могилу всех, кому он являлся?

Она спохватилась, почувствовав к Барнаву признательность за то, что он в ответ лишь вздохнул, хотя мог бы поставить ее в весьма неловкое положение, если бы, например, сказал так: «Ради кого я лишился популярности, ваше величество, ежели не ради вас?!» Она продолжала:

– Да нет, вы не уедете, не правда ли, господин Барнав?

– Разумеется, – отозвался Барнав, – если королева прикажет мне остаться, я останусь, как остается в строю получивший отпуск солдат, которому приказано принять участие в последнем бою; однако известно ли вам, что будет, ежели я останусь? Из слабого я превращусь в предателя!

– Почему же, сударь? – задетая за живое, спросила королева. – Объяснитесь: я вас не понимаю.

– Позвольте мне, ваше величество, обрисовать создавшееся положение, и не только то, в котором вы оказались, но и то, в котором очень скоро окажетесь.

– Сделайте одолжение, сударь; я привыкла заглядывать в бездну, и если бы я была подвержена головокружениям, я бы уже давно упала вниз.

– Может быть, королева смотрит на уходящее Собрание, как на своего врага?

– Давайте не будем смешивать, господин Барнав; в этом Собрании у меня были друзья; но вы же не станете отрицать, что большинство его членов было враждебно настроено по отношению к королевской власти!

– Ваше величество! Собрание только в одном проявило враждебность по отношению к королю и королеве; это случилось в тот день, когда оно постановило, что ни один из его бывших членов не может войти в новое Законодательное собрание.

– Я вас не совсем понимаю, сударь; объясните мне это, – попросила королева; на губах ее мелькнула улыбка сомнения.

– Очень просто: этим решением оно вырвало щит из рук ваших друзей.

– А также отчасти, как мне кажется, меч из рук моих недругов.

– Увы, ваше величество, вы заблуждаетесь! Удар нанесен Робеспьером, и он так же страшен, как все, что исходит от этого человека! Прежде всего перед лицом нового Собрания он погружает вас в неизвестность. Имея дело с Учредительным собранием, вы знали, с кем и с чем следует бороться: с Законодательным собранием придется все начинать сначала. И вот еще что заметьте себе, ваше величество: выдвигая предложение о том, что никто из нас не может быть вновь избран в Собрание, Робеспьер хотел поставить Францию перед выбором: заменить нас либо высшим сословием, либо низшим. Выше нас сословия больше не существует: эмиграция все разрушила; но даже если предположить, что знать осталась бы во Франции, народ вряд ли стал бы выбирать своих представителей из высшего сословия. Итак, остается низшее сословие! Допустим, что народ избрал депутатов из низов: тогда все Собрание будет состоять из демократов; демократы могут быть разного толка, но это все-таки демократы!..