Королева, которая с гневом смотрела на него, когда он подходил, услышав его вполне добродушный тон, позволила ему говорить, а потом уже слушала с глубокой печалью.

Но тут проснулась горничная и, увидев у постели королевы мужчину, вскрикнула и хотела позвать на помощь.

Королева остановила ее:

– Нет, Кампан, позвольте мне послушать, что говорит этот господин…

Он хороший француз, и, хотя заблуждается, как многие другие, относительно наших намерений, его слова свидетельствуют о неподдельной преданности королю.

И офицер высказал королеве все, что собирался сказать.

До отъезда в Варенн у Марии-Антуанетты не было ни одного седого волоса.

В ночь, последовавшую за описанной нами сценой между ею и Шарни, она почти вся поседела.

Заметив эту печальную метаморфозу, королева горько улыбнулась, отрезала прядь волос и послала ее в Лондон принцессе де Ламбаль, сопроводив такой запиской:

«Поседели от горя!»

Мы явились свидетелями того, с каким нетерпением она ожидала Барнава; мы знаем, какие он питал надежды, однако ему стойло большого труда заставить королеву разделить его надежды.

Мария-Антуанетта боялась сцен насилия; до сих пор все они оборачивались против нее; свидетельство тому – 14 июля, 5 – 6 октября, арест в Варение.

До Тюильрийского дворца донесся роковой залп на Марсовом поле; сердце королевы отчаянно забилось. Путешествие в Варенн в конце концов оказалось для нее весьма поучительным. До сих пор Революция не выходила, по ее мнению, за рамки системы г-на Питта, за пределы интриги герцога Орлеанского; ей казалось, что Париж попал в руки каких-то негодяев; в разговоре с королем она говорила: «Наша славная провинция!»

И вот она увидела провинцию: провинция была настроена еще более революционно, чем Париж!

Национальное собрание устарело, оно было слишком болтливым и дряхлым и не могло взять на себя смелость исполнить обязательства, принятые Барнавом от имени Собрания; кроме того, не доживало ли Учредительное собрание последние дни? Поцелуй умирающего пугал королеву!

Как мы уже сказали, королева беспокойно ожидала возвращения Вебера.

Дверь отворилась; она бросила в ту сторону торопливый взгляд, но вместо добродушной расплывшейся физиономии своего молочного брата увидела строгое и холодное лицо доктора Жильбера.

Королева не любила этого роялиста, до такой степени горячо проповедовавшего конституционные теории, что она считала его республиканцем; однако она испытывала к нему некоторое уважение; она не стала бы посылать за ним в трудную минуту, но когда он оказывался рядом, она подпадала под его влияние.

При виде доктора она вздрогнула.

Она не видела его с того самого вечера, как вернулась из Варенна.

– Это вы, доктор? – прошептала она. Жильбер поклонился.

– Да, ваше величество, – молвил он, – это я… Я знаю, что вы ждали Вебера; однако новости, которые вы ожидаете услышать от него, могу вам сообщить я и с еще большими подробностями. Вебер наблюдал за всем со стороны Сены, откуда не было видно бойни; я же, напротив, находился в самой гуще.

– Что же там произошло, сударь? – спросила королева.

– Большая беда, ваше величество: партия двора одержала победу!

– И вы называете это несчастьем, господин Жильбер?

– Да, потому что победа была одержана страшными средствами, раздражающими победителя, а иногда и склоняющими его на сторону побежденного!

– Да что же все-таки произошло?

– Лафайет и Байи стреляли в народ; таким образом, и тот и другой не могут отныне вам служить.

– Отчего же?

– Они лишились популярности.

– А что делал народ, в который стреляли?

– Подписывал петицию, требующую низложения.

– Низложения кого?

– Короля.

– И вы полагаете, что в него не надо было стрелять? – сверкнув глазами, спросила королева.

– Мне кажется, лучше было бы попробовать его убедить, нежели расстреливать.

– В чем убедить?

– В искренности короля.

– Но король искренен!

– Прошу прощения, ваше величество… Я виделся с королем третьего дня; весь вечер я пытался дать ему понять, что истинные его враги – это его братья, принц Конде и эмигранты. Я на коленях умолял короля прекратить с ними всяческие сношения и искренне принять Конституцию, правда, пересмотрев те статьи, применение коих в действительности не представляется возможным. Король со мной согласился, – так мне, во всяком случае, показалось, – и был настолько любезен, что дал мне слово, что между ним и эмиграцией все кончено; а после нашего разговора, ваше величество, король подписал сам и заставил подписать вас письмо к брату, графу Прованскому, в котором он передает ему свои полномочия для ведения переговоров с императором Австрийским и королем Прусским…

Королева покраснела, словно ребенок, захваченный врасплох; однако ребенок смиряется, она же, напротив, взбунтовалась.

– Неужели у наших врагов есть шпионы даже в кабинете короля?

– Да, ваше величество, – отвечал Жильбер, – и именно поэтому любой неверный шаг короля становится чрезвычайно опасным.

– Сударь! Это письмо король написал сам от первой до последней строчки; как только я его подписала, король сам его сложил и запечатал, а потом передал курьеру.

– Все верно, ваше величество.

– Значит, курьер был арестован?

– Письмо было прочитано.

– Мы, стало быть, окружены предателями?

– Далеко не все люди – такие, как граф де Шарни.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, ваше величество, что одно из роковых предзнаменований, предвещающих гибель королей, – это то, что они удаляют от себя тех, кого, напротив, им следовало бы приковать к себе цепями.

– Но я не удаляла от себя графа де Шарни, – с горечью заметила королева, – это граф де Шарни от меня удалился. Когда короли оказываются в несчастии, им нечем удержать бывших друзей.

Жильбер взглянул на королеву и едва заметно покачал головой.

– Не клевещите на графа де Шарни, ваше величество, или кровь двух его братьев возопиет из могилы о том, что королева Французская – неблагодарна!

– Сударь! – вскричала Мария-Антуанетта.