Королева прижала левую руку к сердцу, словно желая убедиться, что оно не остановилось от полученного удара; в горле у нее пересохло, и она промолвила внезапно охрипшим голосом:

– Вы совершенно правы, сударь, и я только удивляюсь, почему вы так долго ждали, чтобы исполнить этот свой долг?

– Государыня, вы, очевидно, забыли, что я дал слово не встречаться с графиней без разрешения вашего величества.

– И сейчас вы желаете испросить у меня разрешения?

– Да, государыня, – подтвердил Шарни, – и умоляю дать мне его.

– А ежели я его не дам, вы, побуждаемый пылким желанием повидать госпожу де Шарни, обойдетесь и без него, не так ли?

– Мне кажется, ваше величество, вы несправедливы ко мне, – молвил Шарни. – Уезжая из Парижа, я думал, что покидаю его надолго, если не навсегда. В продолжение всего путешествия я делал все зависящее от меня, все, что в моих силах, чтобы оно завершилось успешно. И, насколько помнит ваше величество, не моя вина, что я не погиб, как мой брат, в Варенне или не был, подобно господину Дампьеру, разорван на куски по дороге или в саду Тюильри. Если бы я имел счастье сопутствовать вашему величеству за границу или честь отдать жизнь за ваше величество, я отправился бы в изгнание или умер, не повидавшись с графиней. Но еще раз повторяю вашему величеству, вернувшись в Париж, я не могу выказать столь явное безразличие женщине, которая носит мое имя, а ваше величество знает, почему она его носит, не могу не рассказать ей о себе, тем паче что мой брат Изидор уже не может меня в этом заменить. Впрочем, либо господин Барнав ошибся, либо позавчера еще ваше величество высказывали такое намерение.

Королева провела рукой по спинке кушетки и, всем телом следуя этому движению, приблизила лицо к графу де Шарни.

– Очевидно, вы очень любите эту женщину, сударь, – промолвила она, раз с такой легкостью причиняете мне огорчение?

– Ваше величество, – сказал Шарни, – скоро будет шесть лет, как вы сами, когда я думать об этом не думал, потому что для меня на свете существовала лишь одна-единственная женщина, которую Господь поставил слишком высоко надо мной, чтобы я мог коснуться ее, так вот, скоро шесть лет, как вы сами определили меня в мужья мадемуазель Андре де Таверне, а ее навязали мне в жены. За эти шесть лет я и двух раз не прикоснулся к ее руке, не перемолвился с нею без необходимости и десятком слов, наши глаза не встретились и десяти раз. Моя жизнь была занята, заполнена иной любовью, посвящена тысячам забот, тысячам трудов, тысячам борений, что волнуют душу мужчины. Я жил при дворе, измерял дороги, связанный и по собственной воле, и той нитью, что доверил мне король, с грандиозной интригой, которая по произволу судьбы завершилась крахом, но я не считал ни дней, ни месяцев, ни лет, и время для меня неслось тем стремительней, что я был совершенно поглощен чувствами, заботами, интригами, о которых я только что упомянул. Но у графини де Шарни все было иначе. После того как она, надо полагать, имела несчастье попасть к вам в немилость и покинуть вас, она живет одна, ни с кем не общаясь, замкнувшись в доме на улице Кок-Эрон. Свое одиночество, отрезанность, отрешенность от всех она принимает, не жалуясь, так как сердце ее не ведает любви и у нее нет потребности в тех чувствах, что необходимы другим женщинам, но, если я пренебрегу по отношению к ней простейшими своими обязанностями, не исполню самые обычные условности, этим, я уверен, она будет огорчена.

– Бог мой, сударь, вы так озабочены, что подумает о вас госпожа де Шарни, в случае если увидится или не увидится с вами! Но прежде, чем предаваться подобным заботам, вам следовало бы узнать, думала ли она о вас, когда вы уезжали, и думает ли сейчас, когда вы вернулись.

– Не знаю, ваше величество, думает ли она обо мне сейчас, после моего возвращения, но когда я уезжал, думала, я это точно знаю.

– Вы что, виделись с нею перед отъездом?

– Я уже имел честь напомнить вашему величеству, что я не виделся с госпожой де Шарни с того момента, как дал слово вашему величеству не встречаться с нею.

– Значит, она вам написала?

Шарни ничего не ответил.

– А! Она вам написала! – вскричала королева. – Признайтесь же!

– Она вручила моему брату Изидору письмо для меня.

– И вы прочли его? Что же она там пишет? Что она вообще могла вам написать? А ведь она мне поклялась… Ну, отвечайте! Что она вам написала?

Ну, говорите же, я хочу знать!

– Я не могу сказать вашему величеству, что написала мне в этом письме графиня: я его не читал.

– Вы порвали его? – обрадованно воскликнула королева. – Вы бросили его в огонь, не прочитав? Шарни! Шарни! Если вы так поступили, вы самый верный из мужчин, и я зря жаловалась. Я не утратила вас!

И королева протянула обе руки к Шарни, словно призывая его к себе.

Однако Шарни не двинулся с места.

– Нет, я не порвал его и не бросил в огонь, – ответил он.

– Но тогда почему вы не прочли его? – спросила королева, бессильно опускаясь на кушетку.

– Это письмо мой брат должен был вручить мне только в том случае, если я буду смертельно ранен. Увы, суждено было погибнуть не мне, а ему.

Он погиб, и мне передали его бумаги; среди них было и письмо графини, и вот эта записка… Прочтите, государыня.

Шарни протянул королеве написанный Изидором листок, который был приложен к письму.

Дрожащей рукой королева взяла записку и позвонила.

Пока происходили события, о которых мы только что рассказали, стемнело.

– Огня! – приказала королева. – Быстрей!

Лакей вышел; на минуту воцарилось молчание, слышно было только лихорадочное дыхание королевы да ускоренный стук ее сердца.

Вошел лакей с двумя канделябрами и поставил их на камин.

Королева не дала ему даже времени выйти: он еще не закрыл дверь, а она уже стояла у камина, сжимая в руках листок.

Дважды обращала она взгляд на записку, но ничего не видела.

– О! – прошептала она. – Это не бумага, это огонь!

Протерев рукою глаза, словно пытаясь возвратить им способность видеть, которую, как ей казалось, она утратила, Мария Антуанетта нетерпеливо топнула ногой и воскликнула:

– Господи, ну что же это такое!