Из невозможности индуктивного знания вытекает невозможность дедуктивного. Там, где нет места индуктивному знанию, нет места и дедуктивному. Дело в том, что раз мы не можем свести частный опыт к общему положению, то неоткуда браться и общему положению, а между тем операция дедукции подразумевает вывод из него частного. При этом я не имею ввиду, что эти методы вовсе не имеют своего места в процессе познания — на этапе гипотезы они применимы для развития имеющегося предположения. Я лишь говорю, что они не обязательно имеют отношения к знанию. Ни один результат дедукции без верификации опытом не является знанием, но тем не менее именно на эту его ценность как знания и ставят некоторые. Если все же возможно получить опыт всего промежутка существования объектов частного опыта, и этот опыт не опроверг нашу гипотезу — мы получаем знание. Конечно, этот промежуток мы можем всяко ограничить, но т. к. все же мы стремимся к абсолютному знанию — необходим опыт всего времени существования объекта частного опыта. Если же то не представляется возможным — наше право довольствоваться лишь частными выводами касательно частного опыта, чья ограниченность зависима от ограниченности этого опыта. Относительно же всего за границами данного частного опыта возможны лишь индуктивные и дедуктивные предположения. Дедукция не ведет к знанию. Например, посылка «все люди смертны» лишь гипотетична (если только в определение человека не входит его смертность), поскольку у нас нет опыта всех людей. Следовательно, из того, что Сократ — человек не следует знание о его смертности до момента, пока мы не получим опыт его смерти. И это даст нам знание лишь того, что смертен именно Сократ.

Априорное знание

Еще раз, но уже основательнее, заострю внимание на зависимости границ знания от определений. Так вот, еще в началах текущего исследования мною был описан процесс определения явлений. Его привлечение на нынешнем этапе позволит устранить заблуждение об априорном знании. Да, хотя само словосочетание «априорное знание» бессмысленно после всего мною сказанного ранее, все же я намерен подвергнуть анализу его подразумеваемый другими мыслителями референт (а это мне не помешает сделать бессмысленность выражения — его референт мним, благодаря чему он может быть рассмотрен вообще отдельно от термина). Возьмем следующий пример: все окулисты — это глазные врачи. Обращаясь к терминам, под глазными врачами мы понимает те же объекты окружающего мира, что и под окулистами. Обе части приведенного предложения взаимозаменяемы, по отношению друг к другу синонимичны. Это один из случаев определения одних и тех же явлений разными словами. Очевидно, что эта операция осмысленна исключительно в условиях соответствия языковых единиц некоторому элементу описываемой реальности, а поэтому предложению «все окулисты — это глазные врачи» равноценно предложение «все окулисты — это окулисты». Выходящие за границы всевозможных вариантов дескрипции вложенного в некое определение явления объекты к нему просто не относятся, а значит, что если какой-то объект не является глазным врачом — он попросту не окулист. При этом зная только истинное употребление определения «окулист» мы в то же время знаем и всех окулистов — такова сила универсалий. По итогу то, что именуется априорным знанием, в сущности есть лишь знание употребления универсалии.

О научных теориях в свете проблем индукции и дедукции

Проблемы индукции и дедукции заставляют взглянуть с новой стороны на положение научного знания. Все научные теории, не верифицированные опытом, суть гипотезы, являющие собой не знание, а лишь предположение. Между тем ясно, что из-за своей чрезмерной универсальности подавляющее большинство существующих теорий не могут быть верифицированы опытом в ближайшие времена, от чего пока мы можем довольствоваться исключительно их гипотетическим статусом, верно называя их лишь гипотезами. Соответственно, знания как такового у современной науки мало по сравнению с тем его иллюзорным количеством, которое представлялось нам в свете ошибки, состоящей в присуждении гипотезам статуса знания. Устранение этого заблуждения повлекло за собой осознание нашего неведения в отношении окружающего нас мира. Мною сказанное отодвигает границы в уровнях познания, выдвигает новые требования для утверждения научного знания.

Раздел третий

Об этике и эстетике

Глава девятая

Значение моральных определений

Моральные определения — это вид структурных единиц языка, а потому на них справедливо будут распространяться все доселе оглашенные мною требования к языковым единицам. Итак, столкнувшись с каким-либо явлением, индивид дает ему оценку, основанную на его реакции на это явление. Эта реакция предстает нам как совокупность биохимических процессов, которую можно охарактеризовать термином эмоция. То есть оценочное понятие является отражением реакции его высказывающего на явление, в отношении которого употребляется это понятие. Эта реакция суть частный случай информации о мире, передаваемой посредством языка — как явление она нашла свое отражение в определении, став его содержанием. Самыми явными примерами таких определений являются слова «хорошо» и «плохо»². Причем этими же терминами индивид может разграничить и непосредственно свои эмоции³ — они могут быть описаны, например, как плохие или хорошие эмоции. Этим самым он дает характеристику своей реакции на некоторое явление. Раздражители же разделяются на основе характера эмоций говорящего, с которыми они причинно связаны. Из этого ясно, что оценочные определения могут служить цели дескрипции как раздражителя, так и реакции на этот раздражитель. Общая форма оценочной дескрипции раздражителя выглядит следующим образом: явление А вызвало B эмоции у говорящего; а оценочной дескрипции реакции так: говорящий переживает А эмоции. Таков смысл моральных определений. Стоит отметить, что под реакцией может подразумеваться и любой модус эмоций — аффект, настроение, чувство (в связи с устройством этих явлений). Моральные определения демонстрируют нам еще один вид взаимодействия между субъектом, оперирующим языком, и объектом как предметом дескрипции.

Истина и ложь в рамках моральных высказываний

Для начала подвергнем описанию содержание оценочной дескрипции раздражителя: явление А вызвало B эмоции у говорящего. Истина здесь — это полное соответствие указанному содержанию, т. е. когда определенный раздражитель вызвал конкретно те эмоции, переживание которых утверждается. Ложью же является действительное переживание иных эмоций, не тех, переживание которых утверждается.

Вопрос теперь только в том, можем ли мы определять истинность или ложность тех моральных высказываний, что исходят от других лиц, и если да, то каковы условия возможности этой операции.

Глава десятая

Моральное знание

Для ответа на поставленные вопросы мы обязаны сначала раскрыть определение морального знания. Благо до этого мы сделали уже достаточно, чтобы без проблем вывести, что моральное знание — это сведение о том, какие эмоции вызвал раздражитель.

Отношение моральных определений к реальности всегда имеет как минимум одного наблюдателя в лице испытывающего эмоции, а потому они наделены смыслом. Но могут ли получить доступ к этому знанию любой посторонний наблюдатель? Иначе говоря, ограничено ли количество свидетелей эмоций лишь испытывающим эти эмоции?

Так получилось, что мои рассуждения довольно своевременны: пару веков назад я мог бы питать народ лишь предположениями о будущем, посягая на истину, ведь положение дел того времени не позволило бы мне точно говорить о возможности определять эмоции. Я имею ввиду, что для ответа на возникший вопрос нам необходимо задействовать имеющиеся на данный момент у человечества технологии, способные засекать нужные нам химические процессы. Но что, если наш испытуемый попытается соврать нам о своем отношении к раздражителю, заставив себя испытывать неискренние эмоции? Изначально вопрос кажется затрудняющим, но дальнейшее размышление развеет это представление.