– Случилось? – подумала Эвелина. – Но ведь ничего не случилось, ровно ничего не случилось… И тут наконец к ее глазам подступили слезы. Неожиданным потоком они хлынули по ее щекам на подушку.

– Ты не спишь еще, мышка? – раздался вoпрос с соседней кровати.

Эвелина затаила дыхание и не ответила.

– Я даже не могу свободно поплакать, – подумала она в отчаянии. Она услышала вздох мужа, a потом в комнате воцарилась тишина.

Американец, танцевавший с Эвелиной, взглянул на свои ручные часы. Судья Дросте остановился на пороге, чтобы посмотреть на Эвелину. Он с трудом нашел ее взглядом среди других танцующих пар. По привычке он искал глазами черное платье, но в этот вечер на ней было белое, прозрачное, складками ниспадавшее с ее стройной фигуры. Дросте не обратил внимания на ее платье, когда они приехали в клуб. Эвелина, прошедшая в танце с американцем мимо Дросте, выглядела сонной и усталой. Он немного пожалел ее – он знал, как она не любила бывать на людях.

– Я еще должен поручаться с тобой, – сказал он Марианне, встретив ее в карточной комнате. На ней было огненно красное платье, а ее руки загорели до тёмно-коричневого цвета во время игры в теннис.

– Что я натворила на этот раз, дорогой?

– Просто смешно, что ты всегда вытягиваешь нас сюда, в клуб. Это слишком утомительно для Эвелины.

– Но ведь после тех трудов, которые я приложила, чтобы заставить тебя записаться и внести такой крупный членский взнос, смешно было бы не пользоваться клубом, – ответила Марианна.

На деле она думала не совсем то, что говорила. В действительности членский взнос был слишком велик для жалованья, которое получал Дросте. Марианна, напротив, получила первый приз за проект нового города – сада, осуществление которого также было поручено ей. В данное время она жила на широкую ногу и добродушно заставляла своих друзей разделять с нею ее образ жизни.

– Немножко тенниса, плаванья и танцев не могут повредить Эвелин. Если уж говорить об этом, то для ее нервов вовсе не полезно сидеть все время дома и слушать рев Берхена, – сказала она, взяв Дросте за рукав и уводя его с собою. Подобрать тебе компанию для бриджа?

– Спасибо. Но только не иностранцев. Я не могу играть по таким высоким ставкам, недовольно ответил Дросте.

На самом деле он очень любил эти вечера в клубе. Они были приятным отдыхом после утомительных дней в суде. Но за время недели теннисного турнира клуб принял совсем другой вид. В нем замелькали члены английской и американской колоний Берлина, появились испанский посланник и турецкий консул. Говорили больше по-английски, чем по-немецки, и среди зрителей турнира были видны дамы в удивительно британского вида шляпах.

Дросте беспокоили все эти иностранцы. Они были слишком шумны, чуть бесцеремонны и так громогласно проявляли свою жизнерадостность, что заставляли других становиться пессимистами из простого противоречия. Не могло быть и речи о шахматах, когда в соседней комнате завывал и бухал джаз. Разумные люди, с которыми в другом случае вы могли бы вести длинные и интересные разговоры, выставляли себя на общее посмешище, танцуя в бальной зале фокстроты. А Эвелина, слишком мягкая по характеру, чтобы сказать «нет“, из простой вежливости танцевала с этим шутливым, полуцивилизованным американским невежей, несмотря на то, что она терпеть не могла танцев, которые к тому же были вредны для ее здоровья. Дросте был в скверном, раздражительном настроении. Он нервно затянулся сигареткой.

– Ну, милый мой, что с тобой? – спросила Марианна, знавшая его лучше, чем знал себя он сам.

– Ты была сегодня на суде? – прямо спросил он.

– Нет, у меня не было времени. А что?

– Ничего. Я только хотел поговорить с тобой о процессе.

Марианна была старой поклонницей судопроизводства. У нее был короткий, но пылкий роман с Дросте, года за два до его женитьбы перешедший затем в близкую дружбу. С тех пор она приобрела привычку посещать процессы, которые вел Дросте, а он привык обсуждать с ней затруднявшие его вопросы.

– Ну, выпаливай, сказала она, когда они уселись перед камином.

Марианна сидела в своей любимой позе, подвернув под себя одну ногу, как женщины на персидских миниатюрах. Она выжидательно глядела на него.

– Все эта Рупп… Она призналась в том, что отравила свою свекровь, – начал Дросте, с ожесточением крутя свою сигаретку. – Если ее послушать, так тут не может быть двух мнений. И все же ее признание как-то неубедительно. Я так же уверен в том, что ее история- набор вранья, как в том, что сижу здесь.

Дросте погрузился в размышления. Марианна с интересом смотрела на него. Ей нравилась тонкая сеть морщинок на его лбу. Эта сеть была так же знакома ей, как хорошо изученная карта. Ей казалось, что она сквозь кости его черепа видит, как работает его мозг. Все в Дросте было изящно и тонко: фигура, руки, голова, кожа, волосы. Хорошая северная германская порода, может быть даже слишком изысканная в своей чистоте.

– Так в чем же дело, Пушель? – спросила Марианна, назвав его старым ласкательным именем.

– Если фрау Рупп невиновна, тогда для нее слишком тяжело даже самое легкое наказание, – сказал наконец Дросте, все еще глубоко погруженный в свои мысли.

– Но ведь ты говоришь, что она созналась? – с легким удивлением заметила Марианна.

– Совершенно верно, – ответил Дросте, встал и ушел. Марианна изумленно посмотрела ему вслед, тихонко свистнула и направилась на поиски компании для бриджа.

Не думая ни о чем, Дросте снова вошел в танцевальную залу. Раздражение, вызванное в нем бесплодным днем в суде, смешивалось с раздражением по поводу пустого вечера, в клубе… Неожиданно он вспомнил книгу о случаях умышленного отравления, о которой совсем забыл и которую хотел теперь просмотреть. Он вошел в залу с намерением найти Эвелину и отправиться с ней домой, обратно к своим документам и справочникам. Но Эвелины не было видно. Как-то смутно его утешило то обстоятельство, что она больше не принуждает себя таскать потеющего иностранца по переполненному залу. И тут, стоя в дверях, он вдруг совсем забыл об Эвелине. В то время, как он глядел на многочисленные хорошо одетые танцующие пары, перед его мысленным взором вдруг предстала фрау Рупп расплывшаяся женщина, приближающаяся уже к сорока годам, с сухими, песочного цвета волосами и веснушками на широком плоском носу, с испорченными работой руками, беспокойно сложенными на тяжелом, беременном животе.

Она была вежлива и услужлива, никогда не уклонялась от дачи показаний и только старалась помочь неуклюжему судопроизводству. Ее показания, которые она давала тихим голосом, были ясны, кратки и точны. У Рупп было четверо детей, и она ожидала пятого. Ее муж был без работы уже полтора года.

– А мужчине совсем не полезно сидеть на пособии безработного, – заметила она, говоря об этом.

Вся семья жила в одной комнате и кухне, и мать мужа, больная и очень неприятная старуха, жила с ними до самого убийства. Фрау Рупп была непривлекательной особой, но она пользовалась хорошей репутацией. Она скребла и чистила, и шила, и ходила стирать в чужие дома, чтобы заработать что могла. Она была одним из лучших образцов придавленного судьбой человека, и тем не менее, она не отступала от своего показания, что она отравила свою свекровь.

Дросте был недоволен сам собой. Было очевидно, что он так затягивает процесс только потому, что испытывает совершенно не профессиональное чувство страха перед вынесением приговора, в то время как он сам чувствует себя настолько неуверенно. Мысли об этой Рупп все время преследовали его, все время он видел перед собой ее тяжелое, невыразительное лицо, обвисшее под влиянием беременности, слышал ее низкий, чуть-чуть хрипловатый голос и неуклюжие слова, в которые она облекла свое самообвинение.

– Так я и говорю, должно быть я положила всю крысиную отраву в суп одним разом, чтобы у нас был наконец покой, потому что со старухой был просто ад и ничего другого…