– Вот до чего доводят танцы, – укоризненно сказала Марианна.
Эвелина не пыталась оправдаться. Она с радостью подчинилась надвинувшейся на нее черной жужжащей туче. Это было похоже на короткую и очень приятную смерть. Было гораздо приятнее погружаться в небытие, чем выходить из него. Сознание того, что Франк уехал, причиняло ей муку, вынести которую было свыше ее сил. Обморок был спасением, возможностью бежать от этой агонии.
– Давно пора было окончиться турниру и вытряхнуться этим американцам, – ворчала Марианна. – Это слишком неподходящая жизнь для тебя. Ты должна быть в кровати в семь часов вечера, как Берхен.
Эвелина потерла обожженую руку. Она чувствовала себя очень несчастной. Они были уже у клуба.
– Пожалуйста, не говори ничего Курту, – быстро сказала она.
– Конечно, нет, – ответила Mapианна.
– Пожалуйста, – сказала Эвелина, когда они уже шли по усыпанной гравием дорожке, пройдем на минуту к озеру.
Марианна поставила на место автомобиль.
– Возьми мое манто, – сказала она и закутала Эвелину в теплый, пламенно-красный шелк.
Они обогнули здание клуба и немного посидели в молчании на скамье около купальни. Лягушки квакали, останавливались и снова начинали квакать. Было совсем темно, светилось только небо. Это было тоже самое небо, что прежде.
– Теперь мы можем идти, – наконец сказала Эвелина.
Оркестр уже ушел, но добродушный член клуба играл на рояле старый фокстрот для нескольких пар, все еще вертевшихся, как будто они заснули в танце и не могли остановиться. Этих пар было три: молодожены, только что вернувшиеся из свадебного путешествия, лучший теннисист и лучшая теннисистка клуба, недавно открывшие, что влюблены в первый раз, и теперь совершенно погрузившиеся в свои переживания, и красивая, хотя уже стареющая актриса с развязным молодым человеком – ее любовником. Эвелина внезапно поняла, – о, как хорошо она поняла! желание никогда не останавливаться, танцевать дальше и дальше, дышать и быть вместе…
В карточной комнате все еще шла игра, нo Курт Дросте не играл. Он сидел перед камином, погруженный в разговор с прославленным хирургом, профессором Зенфтенбергом. Судья не видел, как вошла его жена. Только тогда, когда она подошла к его креслу и привычным жестом положила руку ему на плечо, он поднял голову и посмотрел на нее.
– Это вопрос, профессор. Это и есть настоящий вопрос, – сказал он, все еще погруженный в беседу.
– Эвелина устала, ты должен отвезти ее домой, – заявила Марианна, стоя настороже рядом с Эвелиной.
Дросте быстро повернулся и взяв Эвелину за руку перевел ее руку через свою голову к себе на другое плечо.
– Тебе нездоровится, мышка? – беспокойно спросил он.
– Нет, мне совсем хорошо, – вымолвили бледные губы Эвелины.
– Ты выглядишь утомленной, – заметил Дросте. Ты не должна была танцевать.
– Закутай ее как следует и отвези домой, – приказала ему Марианна.
– Я хотела бы остаться еще немного, – сказала Эвелина.
Ей доставляло какую-то болезненную радость пребывание в комнате, в которой она была вместе с Франком. Его слова все еще висели в воздухе, его фигура стояла в дверях, его лицо отражалось в зеркале.
Дросте уже прощался с Зенфтенбергом и Маpиaнной.
– В конце недели я явлюсь и заберу Эвелину и Берхена с собой за город, – пообещала Maрианна.
Эвелина стояла рядом, потирая небольшой ожог на руке. Она не была уверена, не упадет ли она снова в обморок тут-же, среди комнаты. В груди у нее было такое странное ощущение, будто от нее отлила вся кровь. Эвелина привыкла, чтобы ею распоряжались. Через несколько минут она уже сидела в такси на пути в Вильмерсдорф, где они жили. Дросте протянул руку за ее спиной, как он часто делал, и она с благодарностью прислонилась головой к его плечу. Плечо Курта было желанным местом отдыха.
– Ну, мышка… рассеянно сказал он и сразу же засвистел хор паломников из «Тангейзеpa» признак того, что он погрузился в юридические размышления. «Горячая ванна», – с вожделением думала Эвелина, в то время как их машина дребезжа ехала по Курфюрстендамму. Она любила ванну, ее тепло, приносимое ею облегчение, отдых, забвение. К несчастью, в ванной комнате вечно были затруднения с горячей водой одно из многочисленных ежедневных неудобств не слишком дорогой квартиры, предназначенной для людей среднего достатка. Вернувшись, Эвелина сразу же направилась в ванную комнату и повернула кран. Вода была горяча, и Эвелина вздохнула с облегчением. У нее было неясное чувство, что от ванны все станет лучше. Курт рылся в комнатном леднике. По всей вероятности- он искал фрукты. Эвелина, все еще не снимая вечернего платья, нагнулась над ванной и подставила руки под горячую воду. Когда в ванне было уже достаточно воды, и комната наполнилась теплым паром, Эвелина прошла в спальню и разделась. Курт все еще возился в кухне.
– Разве в доме нет фруктов? – окликнул он ее через коридор. – В леднике ничего нет.
Эвелина прошла в столовую и поискала на буфете.
– Вот тебе, Курт, – сказала она, внося в спальню стеклянное блюдо.
Курт, с задумчивым видом, снимал смокинг.
– О, бананы, – разочарованно произнес он.
Эвелина предложила ему сделать лимонад. Он поглядел на нее так, как будто уже забыл, чего хотел.
– Да… нет, спасибо. Не беспокойся.
Эвелина хотела остаться одной. Она хотела подумать о Франке. Это было важно, необходимо. Она оставила Курта размышлять над бананами и вошла в ванную. С чувством благодарности она опустилась в горячую воду. Маленькие серебряные пузырьки прилипали тут и там к ее телу, поднимаясь на поверхность и исчезая. Эвелина с чувством изумления глядела на свое тело. Оно было таким новым для нее. Она чувствовала тяжесть в коленях, дрожь в руках… Эвелина не знала, как она уживется с этим новым и неудовлетворенным телом. Она ушла в свое одиночество, как будто оно было безопасным убежищем, и стала думать о Франке. Он сказал: «Я напишу вам». Возможно, что он даже не знает ее адреса. Она нахмурилась, когда в ванную вошел Курт. Он был в своей голубой пижаме и вел себя так, как будто в ванной никого не было, по крайней мере таково было впечатление Эвелины. Он взял из подставки зубную щетку и необычайно серьезно начал чистить зубы. Раньше Эвелине никогда не приходило в голову, что во всей квартире не было ни одного уголка, где бы она могла остаться одна, а как раз теперь она чувствовала такое настоятельное стремление остаться одной, наедине сама с собой и со своими мыслями. Механически она взяла губку и прикрыла ею грудь. Но Курт и не поглядел в ее сторону. Он так орудовал своей щеткой, как будто от этого зависела его жизнь. Она сама выбрала его пижаму и подарила ее ему на Рождество, но теперь своим покроем, полосами и тем, как она свисала с согнутых плеч Курта, пижама напомнила одежду каторжника.
– Ну, мышка? – спросил Курт, закончив церемонию чистки зубов.
Он подошел к самому краю ванны и улыбаясь глядел сверху вниз на Эвелину. – Эти вечера в клубе ужасно скучны, заметил он, погладив кончиком пальца мокрую руку Эвелины, лежавшую на краю ванны. – Зенфтенберг отчаянно играет в бридж.
– Ты выкупаешься? – спросила. Эвелина.
Она не хотела, чтобы он трогал ее руку. В первый раз ей было неприятно прикосновение Курта, но из вежливости она оставила руку там, где она была, как неодушевленный предмет.
– Нет, только холодный душ, – ответил он.
Эвелина испытывала ужас перед холодной водой. Любовь Курта к холодной воде наполняла ее удивлением. Со вздохом она собралась с духом, чтобы выйти из ванны. Курт протянул ей огромное мохнатое полотенце. Он глядел, как она вытиралась, но, казалось, не видел ее.
– Знаешь ты эту Рупп? – внезапно спросил он.
Эвелина как раз надевала через голову новую рубашку.
– Да… а что? – удивилась она.
– Какое она произвела на тебя впечатление? – чуть-чуть строго спросил Курт.
Без сомнения именно этим тоном он допрашивал ненадежны свидетелей, заставляя их сконцентрироваться на правде. Эвелина наморщила лоб и постаралась припомнить фрау Рупп. В течение нескольких месяцев она имела обыкновение нанимать фрау Рупп на дни стирки или весенней уборки. Она вспомнила блудное веснушчатое лицо. «Волосы были рыжими», – подумала она не вполне уверенно.
