Лакей Андре, принесший ему холодный завтрак, живо и горячо приветствовал его. Франк оделся и закусил не присаживаясь, потом закурил сигаретку. Он прекрасно чувствовал себя, берлинские разочарования были забыты. С Германией в настоящее время просто-напросто нельзя было вести никаких дел – страна была слишком бедна. Франк надел пиджак, встряхнулся так, что он удобно улегся на плечах, и вызвал Пасси. Взяв телефонную трубку, он услышал голос Марион:
– Алло! Алло, Жужу!
Каким-то чудом француженки всегда находились под рукой именно тогда, когда они были вам нужны и делали как раз то, чего вы хотели от них. Франк улыбнулся в ответ на журчанье речи, раздавшееся в трубке, но разговаривая он не сводил глаз с ручных часов.
– Я не могу позавтракать с тобой, у меня это паршивое совещание с Фаррером, – сказал он, – но как только оно закончится… И пожалуйста, будь свободна вечером.
– Паша приказывает одалиска повинуется, – ответила Марион из Пасси. Франк собрал свои заметки, спрыснул лавандовой водой носовой платок, быстро оглядел себя в зеркало и покинул отель. Дождь прошел и водянистое солнце блестело на вымытых улицах. Париж был охвачен живой, хотя и несколько меланхоличной весной. Когда такси переехало через, мост, проехав мимо толстых торговок-цветочниц, Франк неожиданно вспомнил маленькую женщину из Берлина, Эвелину. По всей вероятности, причиной этого были ветки мимозы, связанные в большие пучки. Он вспомнил о том, что Эвелина любила мимозу. Он хотел послать ей мимозу на прощанье и забыл. Скверно.
У дома на улице Мейерберт был довольно унылый вид. Это было уже четвертое деловое свидание Франка с французскими коммерсантами и их мелочный подход к делу раздражал его. Он был слишком американцем, чтобы понять, как мог крупный синдикат ютиться в подобной трущобе. Черные вывески с золотыми буквами висели над входом. Лифта не было. Темная лестница была освещена газом. Деревянные ступеньки скрипели под ногами.
Фаррер был маленьким человечком с маленькой бородкой. Он весь состоял из четырехугольников, четырехугольными были его лоб, рыжеватая бородка, руки, грудь. Тонкая старомодная дамская часовая цепочка висела поперек его жилета. Когда он усиленно думал о чем-нибудь, он вынимал золотую зубочистку и ковырял ею у себя в ухе.
Он был необычайно весел и любезен, он обнял Франка, назвал его «мон шер» и «мон ами», – но он был в то же время черств и недоверчив. Дюбаро сидел за письменным столом и молчал. Перед ним стоял маленький ящичек, соединенный проволочками с его ушами: он был глух. Франк должен был громким голосом выкрикивать свои предложения в ящичек, и это забавляло его. Оба пригласили также своего юриста, Франшето, с узенькой красной ленточкой в петлице и манерами человека, который прекрасно знает, как играть порученную ему роль, и умеет незаметно подчеркнуть самое главное.
Разговор тянулся два часа и не привел ни к чему. Фаррорт и Дюбаро прикрывались какими-то безымянными силами, которые они называли просто «наши друзья». По-видимому, «наши друзья» вовсе не нуждались в калифорнийских апельсинах и отклоняли всякие попытки вовлечь их в рискованные эксперименты. Фаррер и Дюбаро не могли на свою ответственность повести «наших друзей» по неисследованным путям. Франк засунул руки в карманы брюк и расхаживал по комнате, в то время, как остальные глядели на него, как на ка кого-то диковинного зверя в зоологическом саду. Он изо всех сил старался увлечь их своими идеями. Но Франция, как ему указывали французы, не испытывала большой нужды в апельсинах.
– Никто не испытывает большой нужды в чем-либо. Нужно создать эту нужду. Я могу обещать вам, что через год парижанин почувствует, что он не сможет начать дня, не выпив за завтраком стакан апельсинового сока, – пел Франк Данел.
Eго собеседники снисходительно улыбнулись.
– Боюсь, что эти американские методы не будут иметь успеха во Франции, – ответил Дюбаро, после того как в его ящичек прокричали хвалу рекламе.
Франк оглянулся и почувствовал, что Дюбаро пожалуй прав. Стены были покрыты засаленными, грязными зелеными обоями. На стенах не было ни единого намека на рекламу, не было даже хотя бы плаката с надписью «ешьте больше фруктов и берегите свое здоровье», как это подобало бы кабинету синдиката фруктовщиков. Франк был почти готов послать к черту все свои замыслы. Париж очарователен, если вы путешествуете ради удовольствия, но очень скверно действует на настроение, если приходится в нем заниматься делами. Он взглянул на часы и решил прервать совещание и отправиться на свидание с Марион. Когда он поднялся на ноги, Франшето заикаясь высказал предложение. Франшето собственно говоря не то, чтобы заикался, но с трудом произносил слова, начинавшиеся с букв «м» или «п». Своей ленточкой ордена Почетного Легиона он ни в коем случае не мог быть обязан своему красноречию. Он предложил отложить совещание до следующего дня. Они все рассмотрят, обсудят предложение с «нашими друзьями» – может быть можно будет говорить о пробной партии калифорнийских апельсинов, если только американская компания, председателем которой являлся Франк Данел возьмет на себя уплату пошлины.
Они расстались друзьями. Все трое явно торопились. Было уже четыре часа – самое время для свидания с женщиной для француза, имеющего возможность позволить себе эту роскошь.
Франк не успел очутиться на улице, как уже стряхнул с себя свое раздражение. Он обладал способностью концентрироваться на деле так долго, как только это было необходимо, и сразу же, по желанию, переставать думать о нем. Он старательно культивировал и развивал эту способность, – одно из его качеств, за которое его любили женщины. На углу он взял такси. Женщина лет сорока, стоявшая рядом с большим пакетом в руках, быстро села рядом с шофером.
– Надеюсь месье не побеспокоит, если я возьму с собой мою тетю? – спросил шофер с подкупающей улыбкой.
Шофер был красивым парнем, и, тетя очевидно была так крепко влюблена в него, что не могла отвести от него глаз. Франк был в восторге. Каждый раз, когда он бывал в Париже, его забавляла откровенность парижан. Женщины не стесняясь, на виду у всех кормили своих грудных детей, мужчины, после мимолетного извинения, оставляли своих дам, дожидавшихся их на улице около уборной. И любовь на каждом углу, веселая, простодушная любовь, которую принимали, как нечто естественное.
Он остановил такси около цветочного магазина и купил для Марион фиалки. Она любила большие букеты бледных двойных пармских фиалок. Когда он платил за них, его взгляд упал на большую вазу, наполненную мимозами. Сперва у него было только такое чувство, как будто он забыл что-то милое и приятное. Бывает иногда, что мелодия или запах полны воспоминаний, в то время как самое воспоминание еще расплывчато. Но в то время, как он, наморщив лоб, стоял и ждал сдачи, его вдруг осенило: Эвелина. Он быстро вынул записную книжку с адресами. Если только он случайно записал адрес Эвелины, у нее будет сколько угодно мимоз.
– Одну минуточку, – обратился он к продавщице, смотревшей на него с выжидательной улыбкой.
Он нашел адрес, но он записал только имя Эвелины и потребовалось новое умственное усилие для того, чтобы он мог припомнить ее фамилию. Фамилия звучала очень иностранно и очень по-немецки. Когда он, наконец, восстановил полный адрес – Эвелина Дросте, Дюссельдорфер штрассе, 47, Вильмерсдорф, Берлин, – он распорядился, чтобы через берлинский цветочный магазин ей был послан большой букет мимоз, и чтобы этот заказ был сделан по телефону. Заплатив по счету, он снова сел в такси в самом лучшем настроении. Судя по выражению лица «тети», его короткое отсутствие пришлось ей как нельзя более кстати. Марион жила в красивом, сонном старом доме в Пасси, на рю де ла Помп. Консъержка отдернула занавеску и небрежно спросила:
– К мадам Гюэрман?
Франк кивнул. При помощи щедрых чаевых он почти приручил этого дракона, несмотря на то, что не был французом и не имел орденов. Флора, толстая старая прислуга, исполнявшая все обязанности в хозяйстве Марион, также встретила его неприязненно. В этом доме иностранцев не ставили ни во что.
