– Если она будет тверда, отец рано или поздно сдастся. Отцы всегда сдаются, если дочь стоит на своем. Да и с чего ему быть против?

– Я не знаю, будет ли он против.

– Ты баронет. Полагаю, он хочет выдать дочку за джентльмена. Не знаю, что его может не устроить. При его богатстве тысяча годовых ничего не изменит. И он назначил тебя в совет директоров. Ах, Феликс, все так хорошо, что просто не верится.

– Я не особо хочу жениться.

– Ах, Феликс, пожалуйста, не надо так говорить. Отчего тебе не жениться? Она очень милая девушка, мы все ее полюбим! Пожалуйста, не поддавайся таким чувствам. Как только разрешится вопрос с деньгами, ты сможешь делать, что пожелаешь. Охотиться, сколько душе угодно, держать дом в любой части Лондона. Ты уже должен понимать, как трудно жить без постоянного дохода.

– Это я понимаю.

– Ты сможешь совершенно забыть про такие заботы. Денег хватит на все до конца твоих дней. Не знаю, как и сказать, до чего я тебя люблю и как тобой восхищаюсь.

И она вновь принялась его гладить, сама не своя от радости и тревоги. Если только ее прекрасный мальчик, который в последние годы позорил ее и разорял, воссияет пред миром как баронет с двадцатью тысячами годового дохода! Она могла бы знать – да и знала в душе, – насколько он эгоистичен. Но если она порой и горевала из-за бесчувственности сына, сейчас мысль о его грядущем успехе затмевала все. Ни она, ни дочь ничего не выиграют от этого брака, помимо того, что избавятся от бремени лишних расходов. Однако какой будет триумф! Феликс – ее сын, и при мысли о его богатстве и блеске мать уносилась в эмпиреи сладостных грез.

– Но, Феликс, – продолжала она, – ты непременно должен остаться и быть завтра у Лонгстаффов. Это всего один день. А если ты сбежишь…

– Сбегу! Что за глупости, матушка.

– Я имела в виду, если ты сразу уедешь в Лондон, то оскорбишь Мельмотта и настроишь девушку против себя. Постарайся всячески ему угождать.

– Фу! – сказал сэр Феликс, но все же согласился вытерпеть еще один невыносимо скучный день в Карбери.

Леди Карбери, сама не своя от счастья, не знала, с кем поделиться. Не будь Роджер так твердолоб, так несведущ в житейских делах, он бы порадовался вместе с ней. Даже не любя Феликса (который, как признавала мать, был с ним груб), Роджер мог бы порадоваться за семью. А так она не смела с ним говорить, зная, что натолкнется на молчаливое осуждение. И даже Генриетта ее не поймет. Как ни хотелось леди Карбери упиваться торжеством, она вынужденно держала язык за зубами. Теперь ее главной целью было за обедом в Кавершеме очаровать мистера Мельмотта.

За весь вечер Роджер обменялся с кузиной Геттой лишь несколькими словами. Хозяин и гости почти не разговаривали до того часа, когда на ужин пришел отец Бархем. Он навещал прихожан в Бенгее и по пути домой заглянул в Карбери.

– Как вам наш епископ? – неосмотрительно спросил Роджер.

– Как епископ – не очень. Не сомневаюсь, что он добрый землевладелец и в этом качестве делает больше добра, чем средний помещик. Однако для епископа этого мало.

– Девять десятых приходского духовенства следуют его руководству во всех церковных вопросах.

– Потому что, как им известно, у него нет своих мнений и он не склонен давить на других. Возьмите любого вашего епископа, у которого есть собственный взгляд – если такие еще остались! – и посмотрите, насколько духовенство согласно с его учением!

Роджер отвернулся и взял книгу. Он уже начал уставать от нового друга. Сам он избегал дурно говорить о католичестве в присутствии отца Бархема, но тот решительно не желал платить ему тем же. Возможно, Роджер не желал вступать в споры еще и потому, что знал – в них побеждает не истина, а умение дискутировать. Генриетта тоже читала, Феликс где-то курил, гадая про себя, движется ли время в этой обители скуки, где нет карт, а выпивку подают только за едой. Однако леди Карбери была вполне готова выслушивать доводы священника, что все средства насаждения религии за пределами его церкви дурны и бесполезны.

– Мне кажется, наши епископы искренни в своей вере, – сказала она с самой обворожительной улыбкой.

– Надеюсь. У меня нет причин сомневаться в этом касательно двух или трех ваших епископов, которых я видел, да и всех остальных, кого не видел.

– Их все уважают как людей добрых и набожных!

– Не сомневаюсь. Ничто не внушает такого уважения, как приличный доход. Однако можно быть превосходным человеком, не будучи превосходным епископом. Я вижу изъяны не в них, а в самой системе. Неужто человек достоин выбирать вожатаев для чужих душ лишь потому, что бесконечными трудами преуспел в стремлении возглавить парламентское большинство?

– Конечно нет, – ответила леди Карбери, совершенно не поняв сути заданного вопроса.

– И вот вы получили своего епископа. Может ли он исполнять свои обязанности, не имея права решать, достоин ли подчиненный ему священник занимаемого места?

– Это и впрямь затруднительно.

– Англичанам, вернее, их части – богатейшим и самым влиятельным – нравится изображать, будто у них есть церковь, хотя им недостает веры ей покоряться.

– Вы считаете, что людьми должны управлять церковники, мистер Бархем?

– В вопросах веры – да, и тут, полагаю, вы со мной согласитесь хотя бы на словах. Вы говорите – ваш долг подчиняться духовным пастырям и наставникам.

– Я думала, это для детей, – ответила леди Карбери. – В катехизисе священник говорит: «Дитя мое».

– Так вас учили в детстве, чтобы при конфирмации вы исповедали свою веру епископу и знали свой долг, когда станете взрослой. Впрочем, я вполне согласен, что ваша церковь считает религию чем-то предназначенным для детей. Ваши взрослые, как правило, в религии не нуждаются.

– Боюсь, что в отношении многих это и впрямь так.

– Меня изумляет, что человек, осознавший это, не бежит в страхе к более надежной религии – если только не чувствует себя вполне спокойным в полном неверии.

– Это хуже, чем ничего. – Леди Карбери вздохнула и поежилась.

– Не знаю, хуже ли это веры, которая не вера, – с жаром произнес священник. – Веры столь необременительной, что человек даже не знает, в чем она состоит, и не спрашивает себя, верит он или не верит.

– Это очень прискорбно, – согласилась леди Карбери.

– По-моему, мы забираемся слишком глубоко, – сказал Роджер, откладывая книгу, которую тщетно пытался читать.

– Мне кажется, очень приятно поговорить на серьезную тему воскресным вечером, – заметила леди Карбери.

Священник выпрямился на стуле и улыбнулся. Он был умен и понимал, что леди Карбери болтает чепуху. И еще он видел, что именно смущает Роджера. Однако эту даму может быть тем легче обратить, что она ничего не понимает и любит говорить напыщенно. А Роджера может подтолкнуть к обращению то самое чувство, из-за которого он сейчас не желает слушать доводов.

– Мне неприятно, когда дурно говорят о моей церкви, – сказал Роджер.

– Вам не понравлюсь я, если, думая о ней дурно, буду говорить о ней хорошо, – ответил священник.

– А потому чем меньше будет сказано, тем лучше, – проговорил Роджер, вставая.

На этом отец Бархем откланялся и ушел в Беклс. Возможно, он посеял семя или хотя бы вспахал почву. Даже попытка вспахать почву – доброе дело, и оно не забудется.

Весь вечер на языке у Роджера вертелись слова, с которыми он обратится к Генриетте, но он удерживался, поскольку назначил объяснение на утро понедельника. Роджер почти мучительно ощущал, что кузина стала к нему ласковее. Гордая независимость, почти грубость, с которой она отвечала ему в Лондоне, как будто исчезла. Когда он здоровался с ней по утрам, она приветливо смотрела ему в лицо. Радовалась цветам, которые он дарил. Спешила исполнить малейшее его пожелание по дому. Он что-то сказал про пунктуальность, и она стала пунктуальна как часы. Он ловил каждый ее взгляд, каждое движение, стараясь понять, что они для него означают. Однако ласковость и предупредительность не давали оснований думать, что Генриетта его любит. Роджер догадывался, в чем дело. Генриетта видит, как неприятны кузену поведение ее брата и матери, и, принимая его сторону против них, старается быть доброй из жалости. Так он читал знаки ее внимания, и читал их с почти абсолютной точностью.