Но, к счастью, ничего такого не случилось. Надо же было французской контрразведке выполнять свою работу. Поставить галочку, так сказать. Тем более, что все оказались людьми сознательными и понимающими ситуацию. Промашку гостя мы с женой деликатно не заметили, однако стало ясно, что не так прост неприметный дядечка, осведомлён о наших советских делах, и не надо ему ничего объяснять. Дяденька тоже понял, что мы его «раскусили», но глазом не моргнул, и разговор стал плавно перетекать в финальную часть.

Дабы сгладить возникшую неловкость, гостю предложили кофе. Уместно отметить одну деталь, которую я тогда упустил по невнимательности своей и отсутствием страсти к данному напитку. По утрам французы, пытаясь окончательно проснуться после ежедневного омовения, закрепляют хрупкое ещё пробуждение, выпив кофе из большой кружки (bol), а в остальное время – как и положено – пьют всякие эспрессо и американо из маленькой чашечки.

Жена осталась для поддержания разговора, а направился к кофеварке и принёс огромную кружку! Ведь в доме родителей супруги обычно пили только утренний кофе. Ничтоже сумняшеся, подал гостю волшебный напиток. К счастью, присутствующие, особенно, слава Богу, дээстешник, восприняли это с юмором, а не как оскорбление официального лица. Он еле удержался от смеха, но, к чести своей, мужественно вымучил такой кофе.

Забавное происшествие разрядило обстановку, повеселевший гость уехал восвояси, где, судя по всему, поставил благоприятную резолюцию в моём деле, и, как говорил незабвенный Михаил Сергеевич, наш тогдашний лидер, процессы пошли.

Через пару недель я вернулся уже не в Ленинград, а в проголосовавший на референдуме за изменение своего имени Санкт-Петербург. И во Франции медленно, но верно работала бюрократическая машина – в январе 1993 на наш французский адрес, пришло уведомление о получении мною гражданства. Жить стало не сказать, что лучше, но проще, хотя требование просить разрешение на выезд к тому времени, кажется, и так отменили.

18 августа 1991 года мы с моей первой женой стояли на перроне Варшавского вокзала города, вновь обретшего своё историческое имя Санкт-Петербург. Питер одарил нас привычной погодой – пасмурно, вот-вот пойдёт дождь, по всем признакам короткое ленинградское лето кончилось. Тем легче уезжать, всегда тяжело покидать насиженное место, особенно этот прекрасный город, когда под ласковыми лучами солнца он начинает сиять позолоченными куполами соборов и шпилем Петропавловки, даже полуоблупившаяся штукатурка домов в центре становится ярче – как на картинах художников.

Франсуаза возвращалась во Францию с намерением остаться там до следующего лета, а, скорее всего, навсегда. Надо было приступать к работе, преподавать русский язык. Это совсем не то, о чём она мечтала, но зато гарантированный кусок хлеба с маслом. И его оказалось не так просто добиться – тяжелейший конкурс сдала двумя годами ранее, потом ещё стажировалась целый учебный год, затем взяла отпуск без содержания, чтобы вернуться в Союз, но больше тянуть не дозволялось. И вот пришлось принять единственно возможное решение – приступить к работе. Я оставался в Питере, надо было довести до печати очередной номер журнала «Русское прошлое», готовиться к защите, писать автореферат, печатать его, проходить предзащиту и так далее.

Уехать одна она не могла – за четыре года совместной жизни в СССР накопилась уйма жизненно важного хлама, мы обросли нужными, просто необходимыми вещами (в основном привезённым из Франции) – как только раньше жили без них! Плюс ещё кошка, пристроившаяся к нам во Пскове и заменившая жене упавшую с шестого этажа её домашнюю любимицу Пью. Всего 9 мест! И это при том, что большая часть барахла осталась во псковском доме. Даже вдвоём мы еле тащили наше движимое имущество, и, если в Питере нам помогал приятель, то при пересадке в Берлине на помощь мы особо не рассчитывали. Самолёт был не по карману, к тому же багаж вышел бы золотым. Поэтому ехали на поезде, и вдвоём, правда, я дней через десять возвращался обратно.

Поезд Санкт-Петербург-Берлин отправился по расписанию, когда уже стемнело. Вот проплыл заасфальтированный перрон, потом пристанционные постройки, пути, пассажирские составы в отстойниках – обычная картина. После отхода поезда погода всё-таки испортилась окончательно – по стеклу потекли струйки воды – вовремя, успели не промочить свои баулы и сами не промокли, пока тащили имущество от такси до конца платформы. Пролетали в окне встречные электрички – тоже ничего необычного. Всё как всегда, ничто не предвещало грозы, но она уже собиралась на горизонте. Аннушка разлила масло, где-то в Крыму сидел отрезанный от связи Президент огромной страны, жертва своих собственных аппаратных игр.

Утром проснулись, телевизора в поезде, естественно, не было, и поэтому мы не получили удовольствия от просмотра «Лебединого озера». В нашем вагоне по-прежнему никто ни о чём не догадывался. За окном мелькал привычный пейзаж, ухоженные литовские поля, полупустые дороги и машины с обычными советскими номерами. На железнодорожной станции Вильнюс вовсю трудились ненавистные оккупанты – советские солдатики что-то чинили, таскали, видать, для жаждущих свободы граждан оккупированной свободолюбивой республики эта работа была в тягость. Потом Гродно, а к полудню или чуть позже доехали до польской границы с длительной, почти трёхчасовой, стоянкой на нашей стороне – меняли колёса для более узкой европейской колеи. За это время прошли наши немногословные пограничники с лицами ещё более каменными, чем обычно, но тогда мы на это не обратили внимание. Затем часовая остановка за пограничным столбом и польские, уже не союзные нам по Варшавскому Договору, но такие же безразличные, как и раньше, стражи границы.

Ещё на советской стороне нас обогнала длинная колонна жителей Белоруссии, в основном, женщин с тяжёлыми котулями, выгрузившихся из гродненского дизель-поезда. Они тащили свою поклажу вдоль путей до польского состава. Он остановился не так далеко, немного не доехав до места смены колёс – пригородные поезда не «переобували», поэтому они ходили только до конца своей колеи. В голове пронеслись картинки из фильмов про войну, эвакуация, русские бабы с мешками и чемоданами. Но в 1991 году движение шло в другую сторону и не было плачущих детей – все везли разный хозбыт, желательно металлический, на продажу в разом обедневшую после начала шоковой терапии Польшу. Небогатые польские граждане предпочитали дорогим европейским и японским игрушкам незатейливый, но вполне функциональный советский ширпотреб. Наши предприимчивые соотечественники бегали по опустевшим магазинам и торговым базам своих городов, выгребая оттуда всё, что можно обменять на звонкую валюту в виде миллионных польских купюр. В Польше тогда все стали пусть номинально, но миллионерами. Огромные вещевые рынки в восточной части соседней страны в те годы были до отказа забиты предприимчивыми продавцами из СССР.

Наконец тронулись, замелькали узкие полоски земли, огороженные кустарником или частоколом (чем дальше в Польшу, тем меньше наделы), на них – сгорбленные фигурки и лошади – польские крестьяне страдали от малоземелья, тракторов на полях я вообще не замечал. Иногда казалось, что их стандартный кусочек земли не больше четырёх – пятикомнатной квартиры. Станция Белосток, а вечером будет Варшава, утром Берлин, всё шло по плану, всё происходило как всегда. Ещё две ночи и один день, и мы в Париже. Хотя он и не являлся конечной целью маршрута, но там уже будет намного проще, и останется совсем чуть-чуть, длинные мучительные перегоны, когда от скуки спасали только взятые с собой книги, окажутся позади.

И тут-то по вагону поползли слухи – в Москве переворот, у власти какой-то ГКЧП, про Горбачёва ничего не слышно. Сначала казалось, что это бред. В нашей стране переворот? Мы же не Латинская Америка, почему ретивые советские пограничники и таможенники нас не обрадовали? Но вскоре последние сомнения исчезли. Оказывается, ещё утром в поезд сели вильнюсские пассажиры, не один человек и не два, и все в один голос твердили про это самое ГКЧП. Просто до нашего головного вагона сенсационные новости дошли только в Польше. После Варшавы появилось больше информации, но ничего утешительного – в Москве танки, страна на пороге гражданской войны. Вагон гудел как улей, у всех только одна тема для разговора, но толком никто ничего не знал, ничего не понимал, а находиться в неведении в таких ситуациях страшнее всего.