Гуревич: Еще бы! И какую, бронебойную! Уксуснокислого аммония – акулы его не выносят. Как только появляется акула – выливаешь на голову себе и своей подруге немножко уксуснокислого аммония, – и все, акулы кочевряжатся, вконец теряют свои пустые головы, ну… на прощание лизнут икры моей подруги… но ведь смешно было бы в такой ситуации ревновать… А когда уже дело доходило до Каракорума…
Доктор: А какое сегодня число на дворе? год? месяц?
Гуревич: Какая разница?.. Да и все это для России мелковато – дни, тысячелетия…
Доктор: Понятно. Скажите, больной: случаются ли у вас какие-нибудь наваждения, иллюзии, химеры, потусторонние голоса..?
Гуревич: Вот этим обрадовать вас не могу, не случалось. Но…
Доктор: Что все-таки «но»..?
Гуревич: Да вот я о химерах… Ну для ради чего, например, я изъездил весь свет, пересекал все Куэнь-Луни, взбирался на вершины Кон-Тики, – и узнал из всего этого только одно – что в городе Архангельске пустую винную посуду лучше всего сдавать на улице Розы Люксембург!
Доктор: А еще какие странности?
Гуревич: Очень много. Допустим, является желание, чтобы небо было в одних Волопасах. Чтобы никаких других созвездий. И чтобы меня – под этими Волопасами – лишили бы чего-нибудь: чего-нибудь существенного, но не самого дорогого.
Доктор и медсестры нервничают. За их спинами безмятежно прогуливается Мордоворот Боренька.
Гуревич (продолжает): Но что мне до Волопасов и Плеяд, когда я стал замечать в себе вот какую странность: я обнаружил, что, подняв левую ногу, я не могу одновременно поднять и правую. Это меня подкосило. Я поделился моим недоумением с князем Голицыным… Доктор дает знак левым глазом – с тем, чтобы Валентина записывала. Она лениво наклоняет конопатую голову.
Гуревич: …и вот мы с ним пили, пили, пили… чтобы привести мысли в ясность… И я спросил его шепотом – не потревожить бы кого, – да и кого, собственно, было тревожить, мы же были одни – кроме нас, никого… так вот, значит, я, чтоб никого не потревожить, спросил его шепотом: а почему у меня часы идут в обратную сторону? А он всмотрелся в меня, в часы, а потом говорит: «Да по тебе и незаметно, да и выпили, вроде, немного… но только и у меня пошли в обратную».
Доктор: Пить вам вредно, Лев Исакыч…
Гуревич: Будто я этого не понимаю. Говорить мне это сейчас – все равно, положим, что сказать венецианскому мавру, только что потрясенному содеянным, – сказать, что сдавление дыхательного горла и трахеи может вызвать паралич дыхательного центра вследствие асфиксии.
Доктор: Достаточно, по-моему… Значит, с князем Голицыным… А с виконтами, графьями, маркизами – не приходилось водку хлебать?..
Гуревич: Еще как приходилось. Мне, например, звонит граф Толстой…
Доктор: Лев?
Гуревич: Да отчего же непременно Лев! Если граф – то непременно Лев! Я вот тоже Лев, а ничуть не граф. Мне звонит правнук Льва – и говорит, что у него на столе две бутылки имбирной, а на закусь ничего нет, кроме двух анекдотов о Чапае…
Доктор: И он далеко живет, этот граф Толстой?
Гуревич: Совсем недалеко. Метро «Новокузнецкая», а там совсем рядом. Если вы давно не пили имбирной…
Доктор: А как вам Жозеф де Местр? Виконт де Бражелон? Вы бы их пригласили под забор, шлепнуть из горла… этой… как вы ее называете… бормотухи..?
Гуревич: Охотно. Но чтобы под этим забором были заросли бересклета… И – неплохо бы – анемоны… Но ведь, ходят слухи, они уже все эмигрировали…
Доктор: Анемоны?
Гуревич: Добро бы только анемоны. А то ведь и бражелоны, и жозефы, и крокусы. Все-все бегут. А зачем бегут? А куда бегут? Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится – так это запрет на скитальчество. И… неуважение к Слову. А во всем остальном…
Доктор (полномочный тон его переходит в чрезвычайный): Ну, а если с нашей Родиной стрясется беда? Ведь ни для кого не секрет, что наши недруги живут только одной мыслью: дестабилизировать нас, а уж потом окончательно… Вы меня понимаете? Мы с вами говорим не о пустяках. (Обращаясь к Зинаиде Николаевне.) Сколько у нас в России народностей, языков, племен..?
Зинаида Николаевна: А черт их знает… Полтыщи есть, наверняка.
Доктор: Вот видите: полтыщи. И как вы думаете, больной, в случае обстоятельств – перед лицом противника – какое племя окажется самым надежным? Вы – человек грамотный, знаете толк в бересклетах и анемонах – и знаете, что они от нас почему-то убегают… И вот – гроза разразилась – в каком вы строю, Лев Исаакович?
Гуревич: Вообще-то я противник всякой войны. Война портит солдат, разрушает шеренгу и пачкает мундиры. Великий Князь Константин Павлович. Но это ничего не значит. Как только моя Отчизна окажется на грани катастрофы…
Доктор (в сторону Валентины): Запишите и это.
Гуревич: Как только моя Отчизна окажется на грани катастрофы, когда она скажет: «Лева! Брось пить, вставай и выходи из небытия», – тогда…
Оживление в зале. Стук каблучков справа – и в приемный покой стремительно, но без суеты вплывает медсестра Натали. Глаза занимают почти половину улыбчатой физиономии. Ямка на щеке. Волосы на затылке, совершенно черные, скреплены немыслимой заколкой. Все отдает славянским покоем, кротостью, но и Андалузией – тоже.
Доктор: Вы очень кстати, Наталья Алексеевна (обычный обмен приветствиями между дамами, и все такое. Натали усаживается рядом с Зинаидой).
Натали: Новичок… Гуревич?! Сколько лет, сколько…
Доктор: Мы уже, по существу, заканчиваем беседу с больным. Не отвлекать внимания, Наталья Алексеевна, и никаких сепаратностей… Осталось выяснить только несколько обстоятельств – и в палату…
Гуревич (одушевленный присутствием Натали, продолжает): Мы говорили об Отчизне и катастрофе. Итак, я люблю Россию, она занимает шестую часть моей души. Теперь, наверно, уже немножко побольше… (Смех в зале). Каждый нормальный гражданин должен быть отважным воином, точно так же, как всякая нормальная моча должна быть светло-янтарного цвета. (Вдохновенно цитирует из Хераскова).
Готовы защищать отечество любезно,
Мы рады с целою вселенной воевать.
Но только вот какое соображение сдерживает меня: за такую Родину, такую Родину, я, нравственно плюгавый хмырь, просто недостоин сражаться.
Доктор: Ну почему же? Мы вас тут подлечим… и…
Гуревич: Ну так что ж, что подлечите?.. Я все равно ни за что не разберу, какой танк и куда идет. Я готов, конечно, броситься под любой танк, со связкою гранат или даже без связки…
Зинаида Николаевна: Да без связки-то зачем?
Гуревич: Неприятель взлетает на воздух, если даже под него кидаются вообще без ничего. Мой вам совет: больше читайте… Ну, а уж если не окажется ни одного танка поблизости – тогда хоть амбразура найдется точно. Чья – неважно. Я, не мешкая, падаю на нее грудью – и лежу на ней, лежу, пока наш алый стяг не взовьется над Капитолием.
Доктор: Паясничать, по-моему, уже достаточно. У нас, вы сегодня же убедитесь, их, скоморохов, пруд пруди. Как вы оцениваете ваше общее состояние? Или вы считаете – серьезно – свой мозг неповрежденным?
Гуревич (пока зануда-доктор синематографически и дедуктивно пощелкивает пальцами по столу): А вы – свой?
Доктор (желчно): Я вас просил, больной, отвечать только на мои вопросы, на ваши я буду отвечать, когда вы вполне излечитесь. Так как же обстоит с вашим общим состоянием, на ваш взгляд?
Гуревич: …Мне трудно сказать… Такое странное чувство… Ни-во-что-не-погруженность… ни-чем-не-взволнованность… ни-к-кому-не-расположенность… И как будто ты с кем-то помолвлен… а вот с кем, когда и зачем – уму непостижимо… Как будто ты оккупирован, и оккупирован-то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но все равно оккупирован… и такая… ничем-вроде-бы-не-потревоженность, но и ни-на-чем-не-распятость… ни-из-чего-неизблеванность. Короче, ощущаешь себя внутри благодати – и все-таки совсем не там… ну… как во чреве мачехи… (Аплодисменты).
