Это не было просто, я даже проходила терапию у психиатра. А ещё мы с Данилой работали с кризисными психологами. Играли в игры, на первый взгляд лишённые смысла, рисовали картинки, писали друг другу записки на совершенно неожиданные темы. Часами выговаривались, преодолевали внутренние барьеры, сопротивление и гордыню… А потом настал момент, когда мы должны были обнулиться. Это было наше решение, на нас никто не давил, и мы могли отказаться от этой практики, но сообща решили, что хотим идти до конца. А скорее – до нашего нового начала.

Это оказалось больно для нас обоих. В первое мгновение мы оба словно отшатнулись друг от друга, долгие пару дней переживая и проживая услышанное порознь… но ради друг друга. Я невольно рисовала в голове картины того, как Данила – МОЙ Данила – обнимает и целует другую… Меня корёжило и ломало, но я знала, что привела к этому сама. Добивалась этого, провоцировала его на это. И вот, за что боролась – на то и напоролась.

И от этого понимания я наконец-то взрослела. И боль, как бы ни было это странно, сменялась вдруг благодарностью – за его долготерпение и за то, что измена была лишь одна. Просто удивительно! Ведь я-то, если честно, была уверена, что давно довела его до ручки и все эти его ночёвки в городе – неспроста.

И одному только Богу известно, что в этот момент переживал Данила, ведь мой ответ ему был, несмотря на видимую невинность, гораздо страшнее – я просто не помнила был ли у меня кто-то другой. Я. Просто. Не помнила.

Если бы мы с ним расстались после этой практики – это было бы даже правильно. Мне было бы больно, но я готова была его отпустить. И понять, если бы он меня не простил и не принял. Но он и принял, и простил. Мы поклялись друг другу в верности и, спустя ещё три месяца обвенчались.

В это же время у меня появилась нестерпимая потребность сделать что-то большое и нужное для других – так родились «Птицы» И пока они проклёвывались из вороха идей, из бюрократических и хозяйственных забот, из творческих порывов и первых результатов – заново рождалась и я. И мы с Данилой снова были рядом, на зависть всем бедам рука в руке и душа в душу… И только злобный червь очередных неудачных попыток родить точил меня гораздо сильнее, чем раньше. Думаю, что и Данилу тоже. Уверена, что его увлечение экстримом – это как раз отсюда. Такие мужчины как он, обязательно должны продолжаться в детях! А я не могла дать ему этого. Я не могла. Ведь я лишь красивое снаружи, но червивое изнутри яблоко, с которого ни семян, ни долгой лёжки, а он…

Его сына звали Владиславом, и по дате рождения выходило, что он был зачат именно в тот раз, в котором уже признался мне Данила. А может и чуть раньше – и тогда он рассказал мне не всё, но это был наш личный Адский год, который обнулял вообще всё. А мог и чуть позже… Но я в это не верила. Тогда мы были неразлучны и кристально прозрачны друг для друга.

Да и что это вообще меняет? У Данилы есть сын, которого он действительно заслуживает. Которого он наверняка очень любит и страдает от того, что не может быть с ним рядом постоянно. Из-за меня.

Ответственный и сострадательный, каждый раз перед сном целующий мои шрамы на запястьях – разве он может меня бросить? Это ведь будет «не по-мужски», разе нет? Что он каждый раз говорит этой своей Саше – рассказывает истории о том, что вот-вот разведётся, просто жена больная и сейчас ну никак нельзя оставить её одну?

Это было похоже на дешёвую мелодраму, но она происходила со мной. И у каждой такой истории обязательно бывает финал – либо мужик ломается и остаётся с убогой нелюбимой женой, и всю оставшуюся жизнь тихо ненавидит её за это, либо он вырывается на свободу, находя в себе силы на правду.

Я не хотела видеть Данилу поломанным, вот какая штука. Я хотела бы видеть его счастливым и цельным – рядом с собой и нашими детьми, конечно. Но раз это невозможно… его нужно отпустить. Подтолкнуть. Дать ему это «право» – идти дальше и быть счастливым.

«Иногда отпустить – это и есть любовь» – я вычитала это совсем недавно в одном любовном романе, где герои прошли через Ад, но всё же нашли своё счастье[1]. Я любила Данилу больше жизни, поэтому тоже должна была отпустить.

Но как потом жить самой?!

Однако, не сказать бы, чтобы я была святой великомученицей. Иногда накатывало вдруг и острое желание отомстить. «А чем я хуже?» – думала я тогда и рисовала в уме картины: у Данилы своя тайная жизнь, у меня своя. У него женщина и ребёнок, у меня – любовники меняются, как перчатки. Месть, достойная всё той же дешёвой мелодрамы, потому что в период нашего обнуления была ещё одна практика, в которой мы признавались в самых больших страхах, связанных друг с другом. Я исписала тогда целый лист, хотя всё крутилось вокруг «Боюсь, что не смогу родить, и ты уйдёшь к той, которая сможет». Он написал проще: «Боюсь тебя потерять» – и по сути, это было одно и то же, но разными словами. Одна на двоих боль, от которой мы должны были беречь друг друга… Но мы, как говорится, лишь накаркали. Мой страх воплотился в жизнь, и часики уже тикают обратный отсчёт. Так честно ли, что я тяну эту лямку одна?

В такие моменты я даже совершенно иначе поглядывала на этого иностранного садовника Густава. Он, такой молодой и совершенно не привлекающий меня, был идеальной жертвой для того, чтобы начать жить как захочется. Однако это, как ни странно, оказалось не так просто.

Когда к своим почти сорока годам ты знаешь лишь одного мужчину, и он тебя не просто устраивает, но идеально тебе подходит – все остальные становятся лишь особями по половому признаку «М» И, находясь в твёрдом уме и трезвой памяти, невозможно уже даже просто представить рядом с собой кого-то другого – это вызывает брезгливое отвращение.

Была у меня когда-то подружка, которая признавалась по секрету, что сходит с ума от мысли, что кроме члена мужа не увидит и не попробует больше никакой другой. Мол, скукотища! А жизнь одна, и она коротка, так какой смысл отказывать себе в разнообразии?

А я слушала её и думала – действительно, жизнь так коротка! Сколько нам с Данилой осталось быть вместе? Ещё двадцать, тридцать, а в самом лучшем случае – лет сорок? Кто из нас уйдёт первым, а кто останется осиротевшим хранителем памяти? И как это вообще будет возможно пережить? И какой смысл размениваться сейчас на других, вместо того чтобы наслаждаться одним единственным, тем самым, который и есть твоя жизнь?

Эта моя моногамия, подхлёстнутая глубоко загнанным чувством вины, настолько обострилась после «обнуления», что иногда походила на паранойю, и даже теперь, когда я пыталась сознательно дать себе добро на измену, у меня ничего не получалось.

Если только зажмуриться и зажать нос, как перед приёмом горького лекарства? Но какой тогда в этом смысл? Ведь это всё равно будет через не могу, а вовсе не «жить, как захочется»

И уже через пять-десять минут глупых заигрываний с Густавом меня бросало в другую крайность – я снова закрывалась в раковине боли, понимая, что как бы я сейчас ни рвала и ни метала, а исход один – не оказалось у нас с Данилой ни сорока, ни двадцати, ни десяти лет вместе. Мы даже до пяти не дотянули.

Тогда мне хотелось просто набрать его номер и сказать, что-нибудь красивое, вроде «Отпускаю, будь счастлив!» Но я понимала, что за этим стоит лишь острая жажда услышать в ответ, что всё не так, и я всё не так поняла, и вообще никто кроме меня ему не нужен… О если бы это было так!

Однако в жизни Данилы был и сын, и тайные регулярные поездки к другой семье, и моя собственная дефектность. И вместо таких желанных слов о том, что никто кроме меня, я боялась услышать в голосе мужа банальную радость свободы. Раскрыть сейчас его тайну – равносильно тому, что поставить перед выбором «Или я, или они» Какова вероятность, что он выберет меня? Нулевая. Ему нужен ребёнок, это же очевидно, а я лишь держу его рядом с собой жалостью и чувством долга. Нет, я не могла открыть эту правду. Я, несмотря ни на что, не готова была отдать его другой семье.