Аккерман машинально достаёт из внутреннего кармана часы. Задорно открывшаяся крышка возвещает, что сейчас уже полпервого ночи. В такой час обычно единственный полуночник в штабе – он. Леви едва хмурится: он отчётливо слышал, как последние сослуживцы из второго ударного ушли с наступлением темноты, прощаясь…

Стало быть, кто-то всё же остался вычищать помещение и заниматься бумагами.

“Кáта…”

С этой мыслью Леви вдруг почему-то становится теплее. Он готов решить, что это пар от заварника, да вот только чайная гуща за это время подостыла. Не от чая это тепло, да и не по коже оно идёт – а глубже, разливается где-то за грудиной и ползёт в стороны, предательски подчиняя себе.

Аккерман с резким недовольством втягивает воздух: от безделья все эти мыcли, надо просто заняться делом. Однако пока руки открывают шкаф в поисках посуды, а затем берутся за чайник, капитан продолжает рассматривать это теплое чувство под микроскопом, старательно, дотошно – будто Ханджи.

Потому что это чувство выбивает из привычной колеи. Оно тянет его к другому человеку, так настойчиво и упорно, что Леви неосознанно поддаётся. Поддаётся, хоть после Фарлана и Изабель дал зарок. Всё же Аккерман ловит себя на том, что выискивает её взглядом на построении и тренировках, что подспудно радуется, когда Ханджи с хитрой улыбкой зовёт среди прочих офицеров её за их стол; что в груди начинает клубится волнение за неё, когда в экспедициях Кит Шадис начинает перекраивать строй, посылая ударные отряды в арьергард; что среди его документов нет-нет да и промелькнёт заполненная её почерком бумага; что он уже знает повадки чужой строптивой лошади, потому что её наездница едва с ней справляется; что с каждой встречей невольно загадывает о новой…

Любопытство, интерес, дружба, влюблённость – любая привязанность – всё это неправильно. Когда сближаешься с кем-то, всё же стоит помнить, что ты неизменно его потеряешь. Потеря воплощается в страшные эмоции, бессердечно пронизывающие душу тысячами иголок. К тому же – они оба служат в Разведке, шансы на смерть равные. А думать о том, что кто-то будет рыдать на его сымитированных похоронах – ведь тела из-за Стен привозили редко – до тошноты неприятно.

Леви крепко повторил весь свод правил “почему нет” ещё в первый раз, когда пришёл с поручительными бумагами от Эрвина Смита на полигон, разыскивая капитана второго ударного отряда Дункана – персонажа странного и не во всём приятного. Он слыл холодным самодуром, не лишённым мастерства на поле боя; у него было чему поучиться в плане техники и тактики, но характер портил решительно даже эту ложку мёда. В тот день Дункан был в компании своего дружка из Гарнизона – безымянного капитана навеселе, который в шутку предложил поставить Леви и других солдат на полигоне, устроив дружеское состязание: два разведчика и один рядовой Гарнизона. Кажется, они тогда поспорили на офицерскую честь и ящик саке – гарнизонный солдат выбыл первым из соревнования.

Когда их взгляды встретились, клинки сошлись в ближнем бою, Леви вспомнил её – в прошлой экспедиции он в одиночку справился с тремя титанами, на него глазело много солдат. И почему-то Аккерман запомнил эти зелёные омуты: настороженные, но открытые – вот, какие глаза были у лейтенанта Катрины Бишоп.

Леви выиграл то сражение, но вот битву за спокойствие своего сердца, кажется, проиграл. С тех дней всё и пошло наперекосяк. Кáта методично, но верно захватывала пространство в его мыслях – всё больше и больше с каждой новой встречей в корпусе, с каждым столкновением в боях на экспедициях…

И самое страшное – Леви нравилась эта экспансия, она порождала щекочущее… неправильное чувство. Опасное и ненужное – Аккерман старался охлаждать голову, постоянно прокручивая доводы “против”, словно пытаясь в них уверовать. Даже сейчас, наливая чай, повторял, будто заклинание-оберег: “Неправильно-неправильно-неправильно-не…правильно-правильно…”

– Тц, – Леви морщится, понимая, что цокнул вслух на собственные мысли. А затем цокает вновь, когда видит, что сделал витая в облаках: снова заварил две чашки чая заместо привычной одной. В первый раз он, не найдя логического холодного объяснения, списал на случайность, но седьмой раз подряд – уже диагноз. Как вообще так получилось?

Как Катрина Бишоп смогла залезть ему под кожу и добраться до сердца?

На чердаке слышится возня: кажется, падает папка, и листы рассыпаются по полу. Этот шум действует на капитана отрезвляюще. Чай заварен и разлит – с этим ничего не поделаешь. Леви достаёт из шкафа припрятанное печенье и, взяв обе кружки, направляется к лестнице. Ступеньки выучено скрипят – третья и десятая снизу, на девятой есть небольшой уклон. Дверь чердака распахнута настежь, из неё потоком льётся ночной бодрящий воздух из мансардных окон.

В сумерках помещение кажется меньше, чем есть на самом деле: тени сгущаются клубками в углах, визуально стягивая стены. Чердак укутан пеленой ночи, контуры пустой необжитой мебели отливаются синевой, стулья хаотично расставлены без порядка и системы. Леви прищуривается, привыкая к смене освещения, и находит Катрину за дальним столом в гротескном окружении из стопок бумаг. Кажется, если капитан Дункан и заполнял что-то из отчётных документов, то только рисунки на полях. Её стол единственный выхвачен из темноты комнаты светом одинокой свечи, чьё пламя изредка шипит, перебивая скрип пера.

Стоит переступить порог – над кучей папок появляется макушка. Леви всё так же замирает, как и в первый день, что поднялся ночью проверить, кто продолжает вычищать заброшенные завалы, как и во все последующие дни, что вдруг стал заваривать чай на двоих.

– Добрый вечер, Леви, – раздаётся из-за груды бумаг прежде, чем Катрина отодвигает стул и поднимается, едва возвышаясь над кипами. Аккерман сдержано кивает.

– Вечер, Кáта, – подходит к дивану, что принесли вчера, ставит на столик чашки и мешочек с печеньем. – Твой отряд ушёл час назад, если не больше.

– Да, когда мы закончили с уборкой… – она отстранённо оглядывается и губы вдруг трогает смущённая улыбка, что бывает при высокой усталости, когда желание выспаться перерастает в стремление лечь хоть на пол и уснуть. Леви хмурится, усаживаясь.

– Тогда что ты тут делаешь?

Бишоп почему-то не двигается, всё также держась за спинку стула.

– То же, что и ты. Сам знаешь: конец квартала, со всех требуется отчёт… – Катрина потерянно разводит руками, указывая на весь бумажный беспорядок.

– У лейтенантов всего два отчётных табеля на неделю.

– Да, но у капитанов их больше… А у Дункана мало времени…

– Тц, у него мало желания, – перебивает Аккерман. – По уставу ты не обязана этим заниматься.

Кáта мягко смеётся, качая головой:

– Увы, я – не ты, Леви… Препирательства с начальством редко сходят с рук. Он приказывает, а я подчиняюсь. Такова мораль субординации.

– Тем не менее, эта же мораль субординации не мешает тебе открыто спорить с Китом Шадисом в обсуждении диспозиции.

Она морщится, отмахиваясь:

– Только когда он мудрит, что и слепому видно: такой план заведомо провальный. Не стоит ни времени, ни крови бойцов… Командир Эрвин говорит, что порой такая “дурость” может быть полезна…

“Дурость”. Леви чуть в голос не смеётся. Интересное, но меткое слово Смит всё же выбрал.

– Много тебе осталось? – она рассеянно кивает, затем отрицательно мотает головой и вдруг смеётся. Леви кисло щурится: кажется, так и начинается нервное истощение.