Кáта заметила, как отражение вдруг потерянно моргнуло, улыбка соскользнула с лица, а в груди – в её груди, не в воде, не в мираже – разлилась тупая сжимающая боль. Леви…

Бишоп хлёстко бьёт по водной глади, давая себе пощёчину. Как же нелепо всё получилось: рассориться из-за сервиза!

Отойдя от бочки, она быстро выходит на тракт и, идя по жухлой осенней траве, чтобы не запылить сапоги, направляется к штабу, шмыгая носом. На сердце с новой силой заскребли кошки. Тоска узлом завязывает все органы внутри, а по телу разливается тягучая продрога. Кáта понимала, откуда шёл этот мандраж, хоть самой себе научилась не лгать: она боялась. Боялась, что доверилась человеку, найдя крупицы смелости, а теперь он может её предать. Оттолкнуть.

Уязвимое положение. Неприятное. Будто она снова в родном “доме”, а тот, кто был призван её защищать, кто был назван родным отцом, отвернулся от собственной дочери, выбрав бутылку…

Переживания сгущаются, словно тёмная вода, готовая схлестнуться над головой. Катрине вдруг отчаянно захотелось излить кому-то душу. Попросить совета, помощи или утешения – чего угодно, даже осуждения, лишь бы не оставаться одной в этом топком чувстве самокопания.

Можно было поддаться искушению и выплеснуть чувства на бумагу, а потом отправить по почте Виктору… Кáта усмехнулась, качая головой: когда она в последний раз писала брату прямо и честно, тот приехал в штаб и устроил цирк, возмущаясь, что его сестру повысили до лейтенанта. Для него это звучало почему-то оскорбительно. С тех пор Катрина ему всё сообщала в общих чертах, без большой конкретики. Особенно, когда дело дошло до Леви, здесь ей пришлось надеть маску заправского дипломата: есть мужчина, которому она нравится, а он нравится ей. Всё хорошо. В ответ Виктор прислал письмо: “Передай ухажёру, что я набью ему рожу, если он тебя обидит”. Будто Леви таким напугаешь…

А теперь они с Аккерманом ещё и съехались. Узнай это Виктор, его бы хватил удар. Наверняка бы примчался освидетельствовать избранника по собственным критериям, не забыв расспросить про умение готовить: пекарь везде остаётся пекарем. Будь Кáта дамочкой из высокопарных любовных романов, которые Бишоп всё же изредка почитывала в городской библиотеке, она бы наверное тоже вздыхала и упиралась, говоря о переезде к возлюбленному, не имея на руках ни документа о браке, ни кольца, ни осязаемых планов на такое. Однако нравы в разведке специфичны и более свободны: когда жизнь длится в Стенах от экспедиции до экспедиции, а на вылазках высчитывается до появления титана на горизонте, невольно начинаешь думать иными категориями. Ничего предосудительного в их с Леви связи Кáта не видела. А в переезде – тем паче. Смущал только сервиз, что рассорил её с любимым человеком.

Так что Виктор, как участливое сердце, выбывал из домыслов. Идти к Эрвину Кáте не хотелось. К Ханджи тоже: та конечно наверняка внимательно выслушает, примет сторону Бишоп, а потом отчаянно начнёт строить планы, как мирить её с Аккерманом. Но Катрине такой вариант был в столь уязвимом состоянии неприятен. Непонятно, зачем Зое это сделает: как друг и посол Мира или как учёный, что ужасно хочет увидеть их детей и на что те будут способны…

Бишоп вздохнула, подходя к штабному дому. Можно было пойти к Нанабе – они были знакомы с кадетского училища… Кáта толкнула тяжёлую дверь и удручённо поморщилась, заходя в коридор. Должно быть, сейчас ей лучше побыть одной…

– Посыльный с час назад явился, на ваш отряд тоже есть накладные, – голос Мика Закариаса раздался будто бы из ниоткуда, заставив Катрину, вынырнув из мыслей, рефлекторно выставить руки в боевую позицию. Мик смеётся, поднимая безоружные ладони. – Поспокойнее, Кáта, ты чего?

Бишоп рассеянно моргает, осознавая, как глупо выглядит со стороны. Щёки наливаются теплом, ей остаётся лишь надеется, что кожа не сразу порозовеет.

– Извини, задумалась. Спасибо.

Закариас удовлетворённо кивает, прикрывая глаза, а затем привычно принюхивается, что Кáта возмущенно пихает его в плечо:

– Тебе не говорили, что нюхать людей неприлично? – Мик смотрит на неё с секунду, а затем, прыская, искренне смеётся, хватаясь за соседний стол рукой, чтобы не упасть.

– Прилично-неприлично. А если без морали, я слышу, будто что-то явно случилось: вы сегодня оба въедливые.

– Мы?.. – Кáта прикусила язык, понимая, кого Мик имел в виду. Леви. Опять Леви. В её жизни его стало слишком много, а если упомнить утренний концерт, то к хорошему это может не привести… Бишоп качает головой. – Мик, пожалуйста, не надо.

Она всё же внутренне собралась, ожидая выпада со стороны капитана, но тот вдруг расслабленно качнулся назад и отсалютовал:

– Почта, лейтенант. Не забудь.

Лестница скрипит, когда Катрина поднимается на третий этаж и поворачивает к шкафчикам. Массивные, они занимали целую стену штаба. Каждый шкафчик выкрашен бирюзово-зелёной краской, а на крышке красуется цифра отряда с именем командира группы, к которой тот относился. Имена капитанов не писали: слишком часто бы пришлось перекрашивать. Найдя “Э.С. – 23”, Кáта достала ворох документов, без удовольствия представляя, как будет возиться с ними до голодных колик в животе.

Однако служба есть служба, и если имеешь наглость получать жалование – изволь и поработать. Усмехнувшись этой мысли, Бишоп снова пошла к лестнице, чтобы подняться дальше, к их чердачным кабинетам, как вдруг слева хлопнула дверь. Кáта непроизвольно оглянулась. И вздрогнула. В безлюдном коридоре она встретилась взглядом с тем, кого видеть не хотела. Но и кого отчаянно боялась потерять.

Волна оскорблённой справедливости удушливо поднимается от диафрагмы, прогревая лёгкие и заставляя щёки снова вспыхнуть; прежде чем она успевает подумать, с языка уже слетает едкое словцо:

– Надеюсь, твой сервиз стоит на правильном месте! – нарушив субординацию без свидетелей, Кáта деланно мягко, но быстро перепрыгивает через ступеньки, скрываясь этажом выше. Быть может, однажды она дослужится до капитанского чина и сможет сделать что похлеще.

***

Леви закрыл дверь, забыв, почему хотел выйти. Отдать распоряжение? Уточнить расписание тренировок на полигонах? Отнести готовые бумаги?..

Зачем-то он хотел выйти. Однако столкновение с Катриной заставило отступить в кабинет и запереться, будто он малолетний слюнтяй, а не капитан специального отряда. Но по-другому сейчас Аккерман не мог: в каком-то смысле избегание стало для него рабочим планом на день.

Он снова уселся за стол. Взялся было за перо, но, поразмыслив, решил переждать. За окном бравадно пели птицы, должно быть, предвещая скорые осенние холода. Из расшторенного окна лился золотой свет, окрашивающий и без того желтеющие листы в благородные солнечные оттенки.

Леви откинулся на спинку стула и тяжело вздохнул, рассеянно беря в руки кружку.

Одна ссора. Одна ссора может всё перечеркнуть. Это как с чайной молью, от которой нужно денно и нощно защищать плантации чая: она питается молодыми побегами, копошась в сердцевине, а листья, собранные с такого древа спортят весь урожай. Вся партия будет погублена лишь из-за одного больного куста. Для Леви это метафорично казалось применимым к их с Кáтой жизни.

Или как четырёхглазая Ханджи любит восхищаться мелкими бактериями: если в рану попадёт загрязнённая земля с одним микробом, то будет гангрена и пиши пропало: придётся оттяпать ногу. Леви опасливо покосился на голенища вычищенных сапогов. Ногу терять он не хотел. А Катрина опасно вплелась под кожу и влилась в нервы – выдирать её оттуда будет жутко проблематичным. Аккерман кисло поморщился, отпивая крепкого чаю: может статься, что эта операция для него уже перешла в разряд невозможных. Такой расклад настораживал, учитывая минувшие события. Терять людей Леви – что в жизни, что в разведке – не впервой, но он предпочёл бы не доходить до той черты, когда теряешь кого-то родного. А сейчас и отыграть назад уже не получиться…