– Извини, я не хотела… – шепчет Бишоп. Леви мотает головой, глухо выдыхая.
– Я приму извинения объяснениями. Скажи мне точно, что там произошло. Те два трепещущих листа едва ли пару слов могли сложить… Шадис посылал вас всех в хвост колонны, как ты вообще так далеко оказалась?
Бишоп сипло кашляет. Аккерман спохватывается, достаёт заготовленную флягу и, осторожно придерживая, даёт ей пить. Кáта вздрагивает, ощущая, как часть воды ползёт струйками на шею. Она заторможено хмурится, прикидывая, где они сейчас и где её платок, когда Леви бесцеремонно утирает её лицо тем, что носит во внутреннем кармане.
– Спасибо… – неловко бормочет Бишоп. Аккерман в ответ лишь целует её руку и подбадривающе кивает. Катрина откашливается, начиная рассказ: – Я… мы уже почти вышли к первому отряду, когда Мик сказал, что не досчитался двоих. Было уже мало времени, хоть мы и перебили большую часть преследовавших титанов, были особи, что пришли позже. Я дошла до хвоста колонны, пересчитывая, но двух человек так и не было. Мы уже были на выступе, на холме и оттуда… я увидела их. Титаны были близко, а Хью – это лейтенант, – уточняет она, кашляя снова. – Он всё пытался поднять лошадь. Рядом был ещё один, раненый – Вилл. Я… Я отдала командование Алексу и поехала назад. Не могла допустить… Думала, успею – один титан и потом назад вместе. Но пока доехала, всё стало совсем плохо: их лошадь была подбита, титанов было уже пять. Я на ходу спрыгнула и приказала им ехать. Они бы не успели, оставшись. А пять титанов… Решила, что справлюсь. Но после пяти были ещё… и ещё… под дождём было едва видно, куда цепляются якори. Одному – самому высокому – удалось меня сбить, я приложилась боком по дереву, плащ и рубаху порвало. Я едва поднялась. А когда убила последнего, поняла, что порвалась не только одежда. Но меня шатало… я села затянуть ремень, а потом… потом помню, что рядом с лицом была трава и фиалки… Не заметила эти фиалки раньше, когда мы проезжали ту поляну… А потом… потом уже был ты – моё имя спрашивал…
Она снова кашляет, Леви даёт воды. Теперь пазл в её голове складывается: полуосвещённая палатка оказывается лазаретной, где солдат укладывали на спальники – поэтому Аккерман сидел рядом на полу. То и дело слышится поодаль неровное дыхание, приглушённые стоны – другие раненые, которые скрыты небольшой ширмой, разделяющей офицерскую часть. Бишоп рассеянно скользит свободной ладонью по животу, нащупывая марлевую повязку, закреплённую по ходу белой линии{?}[Белая линия живота – сухожильная структура передней брюшной стенки живота, расположенная по срединной линии. Образована переплетением мышечных апоневрозов. Именно белая линия разрезается при произведении срединной лапаротомии – вид доступа при операциях разного толка, но особенно – при кровотечениях.].
Однако даже ощутив болезненный шов, большей горечью Катрине даётся осознание. Сейчас, видя напряжённое измученное лицо мужа, представляя, через что он прошёл, ей невыносимо стыдно за себя. Сколько раз она проходила через подобное, когда Аккерману накладывали глубокие швы после битв, когда он также просыпался после наркоза, когда она боялась сомкнуть глаза хоть на пару минут, боясь потерять его…
В такие минуты боль родного человека будто передаётся и тебе.
– Не молчи, Леви, пожалуйста… – сипло просит Катрина. – Скажи хоть слово…
– Ты поступила храбро, но глупо. – Аккерман на секунду умолкает, смотря ей в глаза. Такие зелёные и живые. Господь свидетель, как же он счастлив, что она жива. – Но я поступил бы также, так что мы квиты. Твой отряд отступил без потерь – есть раненные, но это не критично, пока ты тут – Эрвин поручил их мне. А ты, Кáта… Просто сосредоточься на себе сейчас, хорошо? Тебе надо хорошо есть, пить, отдыхать… Клей говорит, ты потеряла много крови…
Кáта слабо, но старательно сжимает его ладонь в ответ, словно пытаясь вобрать в себя всё терзающее Леви. Бессмысленно и отчаянно.
– Я люблю тебя. Мне жаль, что всё так вышло…
– И я тебя люблю. Сегодня я это почувствовал ярче, чем раньше, – тихо отзывается Аккерман, смотря прямо, глаза в глаза. – Знаю, мы всегда будем рисковать собой, это неизбежно в разведке. И наш брак… согласись, это странная вещь. Обещать себя тебе до конца моих дней, хотя сегодня мы есть, а завтра раз – неудачная вылазка – и одного может и не стать. Но никто не знал, что так случится, и мы с тобой не оракулы, чтобы предусмотреть всё возможное. От этого ничто не меняется. Я твой муж, ты моя жена. Я люблю тебя и готов сделать ради тебя что угодно – это всё что имеет смысл, Кáта. Просто обещай оставаться смелой, но осторожной, хорошо?
Она кивает, хрипло шепчет:
– Да… обещай мне то же…
Леви кивает в ответ. Растирает холодную ладонь руками, и снова, в который раз, целует, пытаясь окончательно уверовать, что она жива:
– Держи меня и не отпускай….
Катрина улыбается:
– Пока жива, буду тебя держать. Мёртвой хваткой.
Леви закатывает глаза, а затем строго хмурится:
– Очень смешно. Что б я такого больше не слышал, – он подаётся вперёд, наклоняется над ней и коротко целует в губы – горько как-то, но сладко одновременно. Кáта сбито выдыхает, пытается подтянуться ближе, когда вдруг коротко всхлипывает, откидываясь на подушку. Морщиться. Глаза блестят от накативших слёз. Леви поджимает губы. Самое ужасное, что он не может ей помочь. Не может забрать её боль: он бы впитал все долы{?}[Дол – единица измерения интенсивной боли] полностью, едва ли моргнув глазом. Но нет такого чуда. И капитан делает то, что остаётся: держать её за руку, целовать в лоб, успокаивать и быть рядом. – Клей сказал, что есть морфин, если будет больно. Кáта?
– Нет, всё… всё нормально… – цедит через зубы она, жмурясь.
– Это очень хорошо, – звучит нежданный жизнерадостный голос. Протиснувшись через зазор в ширме, к ним подходит Клей. Хирург в заляпаном кровью халате поправляет очки, просто и неуместно улыбаясь. – Мне доводилось оперировать одного Бишопа, из военной полиции: на нём все раны затянулись, как на доброй собаке. Уж не родственник?
Катрина прищуривается, придирчиво рассматривая врача.
– Не имеет значения.
Клей кивает:
– Понял, – он молча указывает Леви отойти и опускается на пол рядом с импровизированной походной постелью. Капитан нехотя, но подчиняется – в конце концов, они все в царстве врачей, а Клей его жене вроде как жизнь спас… Леви всё же испытывает к нему больше благодарности, чем негодования. Хирург тем временем даёт указки: – Ляг ровно, ноги не подтягивай к животу, выпрямленными держи. Будет больно – говори, есть морфин. Пока есть, – вкрадчиво уточняет.
Кáта покладисто выравнивается. Клей бесцеремонно и бесстыдно задирает одеяло: её пронзает контрастный промозглый холод, вынуждая поморщится. Стекла очков беспристрастно блестят в приглушённом теплом сумраке палатки, когда хирург, не обращая внимания и не теряя времени, снимает стерильную марлевую повязку, осматривая свою работу:
– Швы ровные, это хорошо… Если будешь следовать указаниям, то и шрама почти не останется…– он придирчиво вглядывается в её глаза, щурится и мнёт живот. – Больно?
– Неприятно, – в тон отзывается она. Клей фыркает, укладывая повязку обратно.
– Жить будешь, – ухмыльнувшись, он поднимается. – Пока придётся полежать тут, дней семь… Командор правда на завтра-послезавтра перемещения лагеря планирует… – Клей хмурится, смотря куда-то в сторону, будто витая мыслями уже на очередной операции. Затем механически лезет в карман, вынимая записную книжку и грифель. – Тебе со швами в седло нельзя, я выпишу место в повозке. Когда отпустим из лазарета, всё равно будешь приходить каждый день – в три часа – на обработку и ревизию шва. Утром, вечером и по мере загрязнения либо сама, либо попросишь кого смекалистого обрабатывать рану антисептиком – его я выдам. Доступно, капитан?
