Мама поначалу подшучивала над ним, порой шутки ее казались колючими, и потому Валерику думалось: нет, никогда хиляку не суждено перебраться к ним в дом. И бабушка тоже считала, что он чересчур неинтересен, некрасив для мамы.

Но хиляк не обижался ни на какие мамины шутки и продолжал терпеливо и методично являться по вечерам, и мама стала постепенно привыкать к нему. Она уже не подсмеивалась над ним, а, напротив, вместе с ним шла на кухню, подавала ему все, что он просил — муку, соль, перец, лавровый лист, чистила картошку, мыла мясо, шинковала лук и морковь. И с удовольствием ела все, что готовил хиляк, а Валерику кусок в горло не шел.

Славка Большуков, сосед и друг детства, сказал Валерику:

— Вот увидишь, грядет твой новый папа!

— Это мы еще поглядим, — ответил Валерик.

— И глядеть нечего, — уверил Славка. — Оглянуться не успеешь, как он твою мамашу окрутит.

Так и вышло. Однажды днем Валерик только что вернулся домой из школы, мать раньше обычного пришла вместе с хиляком, нарядная, волосы затейливо причесаны, одета в лучшее свое крепдешиновое, с бантом на шее платье.

— Поздравь нас, сынок...

И Валерик сказал:

— Поздравляю...

Потом побежал во двор, дождался бабушку, когда она вернулась из магазина, сразу же выпалил:

— Все-таки она вышла за него!

— Кто, мама? — спросила бабушка.

— Да, за хиляка, — сказал Валерик.

Кошелка, доверху полная картошки, выпала из бабушкиных рук, картофелины раскатились по земле. Валерик поднимал их одну за другой, складывал обратно в кошелку, а бабушка молча стояла возле, обреченно и грустно глядя на его стриженый затылок.

Через неделю была свадьба, самая что ни на есть современная: в городском ресторане, с оркестром.

Хиляк, одетый в черный костюм, казался еще более тощим и костлявым. Мама же выглядела очень мило в новом платье, кримпленовом, белом в красный горох, с красным поясом и красной розой в темно-золотистых волосах.

Бабушка не пошла на свадьбу, сказалась больной. Валерик тоже хотел было не пойти, но мама спросила:

— Неужели ты хочешь испортить мне весь мой праздник?

— Нет, не хочу, — ответил Валерик. Подумал про себя: «Какой это праздник! Горе одно, а никакой не праздник!» Но вслух не сказал ничего, и в самом деле, к чему отравлять маме настроение?

Он явился в ресторан на свадьбу, исправно ел, изредка поглядывал на маму, она была веселая, выглядела счастливой, довольной, и он дивился, неужели ей нравится хиляк? Неужели не тошнит от его холодных губ, когда гости кричат «горько» и он целует ее?

Почему-то Валерику казалось, что губы у хиляка непременно должны быть холодными...

Потом мама стала танцевать с хиляком, они были почти одного роста, он выше ее, может быть, всего лишь сантиметра на полтора.

Кто-то сказал:

— Пусть теперь мать станцует с сыном...

Мама подошла к нему, розовая, растрепавшиеся локоны упали на влажный лоб, веселая. Пригласила, улыбаясь:

— Идем, сын, потанцуем...

— У меня нога болит, — сказал Валерик, и мама сразу погасла, отошла от него.

А ему стало жаль ее, но уже ничего нельзя было поправить, он просто не мог пересилить себя...

Дома бабушка не спала, забралась к нему в светелку — у него была крохотная комнатка под самой крышей, которую все называли светелкой, — спросила:

— Как было, расскажи...

— Чего там рассказывать, — ответил Валерик.

И бабушка не стала больше ни о чем расспрашивать, посидела у него немного, подперев руками голову с редкими седыми волосами, стянутыми на затылке в жиденький пучок.

И он тоже молчал.

А Колбасюк с первого же дня повел себя как хозяин.

С Валериком оставался сух, немногословен, сразу же заявил ему:

— Если тебе не по душе, что твоя мать вышла за меня замуж, я тебя ни держать в доме, ни уговаривать не буду, и не жди! Делай что хочешь, пальцем не шевельну...

Бабушке сказал:

— Имейте в виду, я не люблю кислые лица. У себя в комнате можете кукситься и брюзжать сколько угодно, а на людях, будьте любезны, глядите веселей.

И бабушка перестала сидеть вместе со всеми за столом. Сходит в магазин, приберет в доме, приготовит обед и уйдет к себе. Носа не покажет за весь вечер.

Иногда к ней заходил Валерик, они вместе пили чай, играли в подкидного.

О хиляке и о маме предпочитали не говорить, будто не было их совсем.

Валерик видел, бабушка сильно изменилась, вся как бы истаяла, словно снег под солнышком...

А хиляк с мамой жили припеваючи, ни на что и ни на кого не обращая внимания.

По воскресеньям хиляк надевал фартук и принимался колдовать за кухонным столом — пек пироги и печенье, стряпал затейливые соусы для мяса. На весь дом разливались соблазнительные запахи пряностей и трав, которые он использовал для своей стряпни.

Мама не ходила на работу, она родила двух близнецов, двух девочек — Таню и Наташу — и по целым дням возилась с ними.

Бабушка и Валерик жили словно бы на льдине в этой веселой шумной семье, в которой хиляк с каждым днем забирал все больше власти.

Девочкам исполнилось полтора года, когда хиляк сказал:

— По-моему, надо бы вот что предпринять... — так обычно он начинал все свои предложения. — Надо предпринять вот что — перестроить все в доме, переселить Валерика и бабушку в одну комнату, в его светелку, а за счет бабушкиной спальни значительно расширить детскую.

Бабушка не стала с ним спорить:

— Мне все равно недолго осталось...

Но Валерик возмутился:

— У меня светелка чуть больше скворечника, и тебе, бабушка, трудно будет взбираться по лестнице наверх...

— Ладно, осилю как-нибудь, — сказала бабушка и снова повторила: — Недолго осталось, чего там...

Две кровати не помещались в светелке, Валерик уступил бабушке свой диванчик, сам стелил себе на полу, бабушка не жаловалась, а, напротив, уговаривала Валерика:

— У людей еще хуже бывает, ничего, мы же с тобой свои, вдвоем нам не тесно...

Если бы не бабушка, Валерик перестал бы ходить в школу, порой до того неохота стало сидеть за партой, раскрывать учебники, писать классные сочинения, решать задачи. «К чему? — думал Валерик. — Кому я нужен? Кому какое до меня дело?»

Плевать ему на хиляка, на то, что хиляк не любит его, он и сам терпеть не может хиляка, но мама, мама...

Кажется, еще совсем недавно они вместе ходили по грибы, и она, румяная, повязав темно-золотистые свои волосы косынкой, смеющаяся, обняла его, прижалась горячей щекой к его щеке:

— Сыночек, — сказала. — Ты у меня один-разъединый остался, мы с тобой никогда не расстанемся.

От мамы пахло свежими грибами, пудрой, немного одеколоном, он потерся носом о ее нос, сказал насмешливо:

— Ладно, никогда так никогда.

Не хотелось признаться, что тронули его мамины слова и вся она, выглядевшая очень молодой, чуть ли не намного старше его самого...

Слова рвались с его губ, самые нежные, самые добрые, хотелось сказать: «Да, мы с тобой никогда не расстанемся, мы всегда будем вместе, ты да я, конечно же, как же иначе?»

Они ходили с мамой в кино, и Валерик гордился, когда видел, что на его красивую, молодую маму смотрят прохожие.

Иногда они возвращались из кинотеатра домой, мама вместе с Валериком обсуждала фильм и подчас казалась совершенной ровесницей его, словно бы училась в одном с ним классе.

И вот прошло не так уж много времени, а мама вдруг переменилась. Не обращает на него внимания, не интересуется, как он учится, как проводит время.

Бабушка уговаривала его:

— Пусть. Не огорчайся, в жизни и не такое бывает.

— Я знаю, — говорил Валерик. — Ясное дело, в жизни и не такое бывает.

— Ничего-то ты не знаешь, — вздыхала бабушка.

На лето Валерик отправился в пионерский лагерь. За эти месяцы получил два письма от бабушки и одно от мамы. «Все хорошо, — писала бабушка. — За меня не беспокойся». А мама писала, что сестренки уже ходят вовсю, за ними все время нужен глаз, и она не успевает уследить, и потому пусть он не обижается, что она ему пишет нечасто.