— Давай еще подождем, Алеша...

— Сколько? — спросил Алеша. Сморщил нос, вытянул губы, сердце Лели сжалось: вот так делал Гриша, когда обижался на нее за что-либо, вдруг сморщит нос, вытянет губы, и глаза смотрят точно так же, исподлобья...

— Подожди, Алеша, — сказала мать, — куда тебе особенно торопиться?

Голос у нее был низкий, теплый. Леле вспомнилось, Гриша говорил, что жена в молодости хорошо пела.

— А теперь поет? — спросила как-то Леля.

— Нет, — коротко ответил Гриша, и Леле подумалось тогда, что, должно быть, его жене не до пения. Много дел, много забот, наверно...

Мать продолжала уговаривать сына:

— Еще немножечко подожди...

— Я замерз, — канючил сын.

— Тогда пойдем на вокзал, там тепло, погреешься...

Алеша повел черным круглым глазом в сторону вокзала:

— Не хочу...

— Но ты же погреешься...

— А мне уже не холодно.

— Честное пионерское? — спросила мать.

— Самое распионерское.

— Тогда будь хорошим мальчиком, давай подождем еще немножечко.

— Сколько?

— Совсем немножечко, — сказала мать.

Рукой в штопаной варежке поправила ушанку сына, улыбнулась ему. И он ответно улыбнулся ей.

Леля повернулась, пошла на мост. Остановилась на миг, обернулась: Гришина жена стояла все там же, терпеливо ждала. Леле показалось, что она различает издали, как посинели от холода свежие, розовые щеки мальчика. «Сволочь! — мысленно обругала себя Леля, — дрянь, гадина!..» Как же она презирала себя в эту минуту! Как не любила, презирала и стыдилась самой себя, своих слов, своих желаний, всего того, что еще совсем недавно было привычным, естественным...

Леля вошла в метро, ступила на эскалатор. И все время перед нею были те двое: невзрачная, очень скромно, чуть ли не бедно одетая женщина, напрасно ожидавшая кого-то, и рядом с нею ее сын, похожий на отца.

Леля закрывала глаза, пытаясь отогнать от себя мать и сына, но они не уходили, они как бы шли все время бок о бок, словно решили не отставать от нее ни на шаг.

Подошел поезд. Леля вошла в вагон, стала возле дверей. В стекле отражалось ее лицо, круглый подбородок, высокие скулы, глаза под разлетом длинных бровей, все так хорошо знакомо, прилежно изучено в зеркале. Но сейчас собственное лицо не радовало Лелю, напротив, казалось противным, злым и старым. Да, на удивленье старым.

«Сейчас приду, лягу, ни с кем ни слова, — думала Леля, — ни одного слова...»

Хотелось закрыться с головой одеялом и забыться, не думать, не вспоминать, никого не видеть, не говорить.

К счастью, дома никого не было. Она легла на диван, прикрылась сверху старым отцовским тулупом, вздохнула, закинув руки за голову.

«Неужели они все еще там, на вокзале?» — подумала.

Рывком приподнялась, встала с дивана. Может быть, побежать обратно, повиниться, рассказать как есть, сказать, что не надо ждать, что все это была ложь, пустой телефонный розыгрыш...

Представила себе, как бежит навстречу Гришиной жене и выкладывает ей все как на духу. Что же скажет его жена? Разозлится, оттолкнет ее или даже ударит? Или нет, ничего не скажет в ответ, простит.

У нее такие добрые и в то же время печальные глаза, они не могут злиться, гневаться, они станут еще более печальными, но все равно простят.

Нет, ни к чему бежать на вокзал. Да их уже нет сейчас там, матери с сыном. Наверно, изрядно замерзли, устали и отправились домой.

Он, должно быть, все время не перестает удивляться:

«Как же так, мама? Где же та тетка с посылкой от папы?»

А мать говорит:

«Сама не знаю...»

И думает про себя: «Кто же это был? Кому надо было обмануть меня? Или я чего-то не поняла, перепутала, не туда пришла?»

Леля ворочалась с боку на бок, переворачивала подушку на другую сторону, никак не могла заснуть...

Глава 8. Громов

Чем ближе Эрна Генриховна узнавала Громова, тем все больше он ей нравился. Особенно привлекала его спокойная доброта, которую он старался оттенить ненавязчивой иронией. В то же время не было в нем ни бахвальства, ни душевной грубости, ни ложной многозначительности.

Эрна Генриховна обладала свойством мгновенно, чуть ли не с первой минуты уловить неискренность и притворство.

Однако в Громове, как она ни пыталась вглядеться и, что называется, вдуматься в него, не было ни малейшей фальши.

И все-таки она не желала успокаиваться.

«Не может быть, что это все у него искренне, — думала она. — Неужели он не мог выбрать кого-то красивее, интереснее, зажигательней, чем я? Наконец, просто моложе?»

Он приходил к ней два раза в неделю (чаще ни у него, ни у нее не получалось — оба были очень заняты у себя на работе) и никогда не садился ни на минуту, пока не сделает всего того, что казалось ему необходимым сделать. Он был мастер на все руки, приходя, начинал чинить испорченный радиоприемник, или перевешивать бра, или прибивать отклеившиеся квадратики паркета, или просто подметать пол, хотя она каждый раз пыталась вырвать щетку из его рук.

Однажды не успел он прийти, как Эрна Генриховна сразу же пожаловалась: во всей квартире неожиданно испортились телевизоры — ни на одном нет изображения.

Он мигом сообразил — все дело в коллективной антенне, что на крыше, не поленился и не постеснялся соседей, полез на крышу, увидел, антенна и в самом деле лежит на боку. Выправил ее, поставил на место.

— Мне, право же, немного совестно, — призналась однажды Эрна Генриховна. — Ты и так устаешь за целый день, приходишь ко мне отдохнуть, а тут я на тебя нагружаю тысячу дел...

Он только улыбался в ответ и потирал ладонью голову.

Он никогда не ныл, не жаловался, не старался вызвать к себе сочувствия и так же не признавал всякого рода любовных объяснений. Эрна как-то сказала ему:

— Я тоже человек в достаточной мере сдержанный, но не до такой степени, как ты!

Он спросил:

— Чем же моя сдержанность отличается от твоей?

Она промолчала. Как-то неловко было признаться, что она так и не знает, как же он относится к ней: любит ли ее, или все это просто от нечего делать...

Впрочем, с другой стороны, ей казалось, что он не может, даже не умеет относиться легко, несерьезно и ходить просто от нечего делать...

Однажды — было это в воскресенье утром, когда он не работал, а она только отдежурила в больнице, — он явился к ней, сказал:

— Поедем со мной в одно место...

— Какое такое место? — спросила Эрна Генриховна.

— Потом узнаешь.

Вдруг перебил себя, спросил торопливо:

— А ты еще не успела поспать после дежурства?

Она ответила:

— Почему же? Успела, но...

Он повторил:

— «Но», что значит «но»?

— Еще бы минуток двести...

— За чем же дело стало?

Она нахмурилась:

— Надо же было белье намочить!

— Когда ты намочила?

— Вчера утром. А сегодня надо непременно выстирать, как тебе известно, ванна у нас не отдельная, а коммунальная...

— Известно, — сказал он. — Вот что, ложись-ка поспи. Авось после придумаем что-нибудь...

Скажи кто-либо Эрне Генриховне, что она будет не только слушаться какого-то постороннего мужчину, но и с радостью подчиняться ему, она бы ни за что не поверила. Но сейчас, мысленно дивясь собственной покорности, сказала:

— Ладно...

Правда, сильно хотелось спать, как нарочно, ночь выдалась трудная, вплоть до самого рассвета все время привозили больных.

Она проснулась разом, в один миг, будто кто толкнул ее. Ясный день смотрел в окно, тихо сыпал снег с неба, время от времени над крышей соседнего дома пролетали птицы, голуби, что ли, а может быть, вороны...

Эрна Генриховна потянулась, сладко, со всхлипом, зевнула. До чего хорошо себя чувствуешь, когда выспишься, кажется, добрый десяток лет с плеч долой...

— Ну и здорова же ты спать, — сказал Громов.

Она приподнялась на диване. Он сидел за столом, откинувшись на спинку стула, барабанил пальцами по своей коленке. А на столе, у нее расширились глаза, на столе стоят чашки, молочник, чайник, накрытый стеганой «бабой», на проволочной подставке, в сковородке скворчит яичница, на блюдечке нарезаны ломтиками помидоры, соленый огурец, зеленый лук. В плетеной вьетнамской хлебнице хрустящие хлебцы, рядом вазочка с медом.