Беспрестанно курила, кашляла и снова сворачивала себе «козьи ножки» худыми, желтыми от махорки пальцами.

Все в медсанбате побаивались Веры Петровны, ее сумрачных глаз, острого, злого языка, даже сам главный врач. Все, кроме Асмик.

Как ни странно, Асмик была по душе эта грубоватая, с мужскими ухватками женщина, умевшая ругаться, курить и пить водку не хуже любого мужика.

Вера Петровна категорически утверждала:

— Пока еще ты обсосок, но когда-нибудь… Из тебя врач получится. Вот так, как мой муж…

— Он тоже врач? — спросила Асмик.

— Был, — сказала Вера Петровна. Она скупо рассказала о нем: — Он на моих руках умер. Зимой сорок второго. От голода.

Замолчала, стала быстро сворачивать новую цигарку. Руки ее дрожали.

— Дайте мне, — сказала Асмик. — А то у вас вся махорка просыпалась.

Свернула ей цигарку, толстую, словно сигара.

— Правильно свернула?

— Сойдет.

Вера Петровна взяла цигарку и тут же забыла о ней.

— Он сам себе диагноз поставил. Дистрофия, сказал. Полная. Излечению не подлежит…

— Он был хирург?

— Нейрохирург. Отличный клиницист. Его весь наш Васильевский остров знал. Так и звали кругом: наш доктор.

Иногда, в короткие минуты передышки, обе они выходили в лес, синевший неподалеку от деревни.

— Если бы дома побыть, хоть бы час, пусть даже только полчаса, — говорила Асмик.

Вера Петровна молча курила. У нее не было дома — разбомбили в первые же дни.

С неожиданным в этом внешне грубом существе проникновенным чувством она касалась рукой белых, светящихся в темноте стволов берез. Как-то сорвала уютно примостившийся под елью гриб, показала его Асмик:

— Смотри, на шляпке роса, словно бриллиантик. И сам весь крепенький, самодовольный!

— Интендант, — заметила Асмик.

Вера Петровна нежно провела рукой по коричневой влажной шляпке гриба.

— Плюшевая, правда? И ворс такой ровный-ровный. Вот сволочь какая!

Отвернулась от Асмик, быстро, порывисто затянулась, выпустила длинную струю сизого дыма.

Однажды она сказала Асмик:

— У меня один тип лежит, пулевое ранение в шею; говорит, у тебя колоритное лицо.

— Ну да? — удивилась Асмик.

— Хочешь, погляди на него.

Асмик пришла, поглядела. Еще молодой, курносый, веселые, быстрые глаза. Протянул ей руку, засыпал словами:

— Я — кинооператор. У меня глаз наметанный, можете поверить. Вы на редкость фотогеничны, особенно в таком ракурсе, вот, если повернуть голову, приподнять подбородок…

Вера Петровна покосилась на Асмик, пробурчала неодобрительно:

— Нечего смущать девчонку! Еще вобьет себе в голову, что красивая…

— Ничего я не вобью, — ответила Асмик.

Он уже поправлялся, стал ходить. Иногда приглашал Асмик погулять вместе.

Он ей не нравился, чересчур развязный, откровенно наглый, хвастливый. Любил говорить о себе, причем называл себя в третьем лице, явно упиваясь своей звучной фамилией — Горданский.

Сразу же выложил о себе все, два раза был женат, оба раза неудачно, пользуется успехом у женщин, прекрасный кинооператор.

Так и сказал о себе:

— Горданский — сила. Лучшего кинооператора даже в Голливуде не откопаешь!

Рассказал ей о том, как до войны снимал картину «Весенние сны». Там должен был быть майский сад, весь в цветах, а стоял уже август, что было делать?

— Но Горданский нашелся, — сказал он. — Горданский из любого положения найдет выход. Сад, представьте себе, весь как игрушечка, яблоки наливаются, вишни. Горданский приказал все яблоки оборвать, а на ветки нацепить белые цветы, из парашютного шелка их сделали. Весь реквизитный цех, всех монтажеров, гримеров, даже осветителей засадил за дело, цветов наделали, как говорится, хоть на экспорт, хоть на импорт, сила. Колхозники идут, глазам не верят — август, листья уже желтые, а сад — белый-белый, и все Горданский придумал. Силен мужик?

Вера Петровна уверяла:

— Он в тебя втрескался.

Асмик не верила, хотя ей было приятно его внимание. Он не очень нравился ей, но она не была избалована мужским вниманием.

Вера Петровна несколько раз заводила разговор о Горданском, о его веселом, легком характере, о том, что он, как видно, увлечен Асмик.

Асмик отшучивалась, но временами он начинал казаться ей симпатичным, и она думала: может быть, кто знает…

Но все кончилось разом, в один день.

Был вечер. Где-то недалеко совсем по-мирному кричали петухи, медленно плыли облака над землей, и Асмик подумалось: вдруг и в самом деле война уже кончилась, и можно поехать домой, и снова мир, мир, о котором, кажется, все уже позабыли…

Улыбаясь своим мыслям, она повернула голову и увидела на бревнах, в стороне от крыльца, Горданского. Он сидел не один, с черноглазой кокетливой сестрой Асей. Оба были увлечены беседой и не заметили Асмик.

Асмик хотела уже подойти к ним, но тут услышала громкий Асин голос:

— Ну и трепач же вы несусветный!

— Горданский трепач? — удивился Горданский.

— Еще какой. То за нашей докторшей Григорян утрепываете, а то теперь мне вот черт-те что напеваете.

Горданский рассмеялся:

— Григорян? Придумала тоже! Горданский прежде всего эстет. Ему красота нужна, на первом плане красота. А тут — тяжелый бомбовоз, и ничего другого…

Ася расхохоталась. Горданский одной рукой обнял ее за плечи, потом повернул голову, встретился глазами с Асмик.

Больше она не видела его. Он выписался на следующее утро.

Вера Петровна сказала:

— Эти люди искусства все-таки какие-то ненормальные. То просил оставить его еще немного, а то вцепился в меня — выписывать немедленно, и никаких гвоздей!

— Может быть, ему надоело здесь, — сказала Асмик.

Вера Петровна бегло посмотрела на нее:

— Он тебе, кажется, не очень?

Асмик засмеялась:

— Будет вам, еще чего выдумали!

Сама для себя она решила:

«Больше ничем никогда не буду забивать голову. У меня свое дело, и я должна думать только о деле».

И написала письмо бабушке:

«Не бойтесь, я на фронте замуж не выйду. И вообще, я не хочу выходить замуж ни теперь, ни потом. Просто я даже не думаю об этом».

Она знала, бабушка искренне обрадуется этому письму. А почему бы ее и не порадовать, тем более что так оно и есть на самом деле?

9

Всему приходит конец. Пришел конец и бабушкиной командировке.

Утром она объявила Асмик:

— Сегодня беру билет на завтра. Решено!

Асмик торопилась к себе в больницу, ей было некогда уговаривать бабушку. Однако она попыталась воздействовать на нее самым примитивным, еще в детстве испытанным способом.

— Подождите, бабушка, хотя бы еще три дня. Мне кажется, я заболеваю гриппом.

Но бабушка, кинув взгляд на цветущие щеки Асмик, коротко посоветовала:

— Врачу — исцелися сам.

Вечером после работы Асмик забежала в «Арагви», тамошний метрдотель когда-то был ее пациентом, нагрузилась там купатами, цыплятами табака, лоби в остром соусе — эти блюда бабушка любила со всем пристрастием истой южанки — и быстро помчалась домой, чтобы приготовить прощальный ужин.

Но бабушки все не было. Цыплята остывали на плите, зажаренные до густо-шоколадного цвета, чесночный соус томился в духовке, Асмик злилась, потом стала нервничать, места себе не находила — и так до десяти часов вечера, когда в прихожей раздался звонок.

— Я не одна, — сказала бабушка. — Примешь нас двоих?

Асмик вгляделась. Бабушка стояла совершенно одна в полутемной прихожей.

— Я приму кого хотите, — ответила Асмик. — Но я никого не вижу.

— Боже мой, — сказала бабушка. — Где же твои глаза?

Она подтолкнула к Асмик небольшую собаку с острой, словно у лисицы, мордочкой.

— Понимаешь, иду по Мерзляковскому переулку, смотрю, стоит, я посвистела, она за мной. Что тут будешь делать?

Собака смотрела на Асмик широко раскрытыми глазами.

— Хороша? — с гордостью спросила бабушка.

— Вы же знаете, для меня нет плохих собак, — ответила Асмик.