Тогда она была спокойной, белокожей, с ленивой улыбкой, освещавшей все ее большое, без румянца, тугощекое лицо с густыми длинными бровями, волосы у нее слегка вились, на висках виднелись темно-русые колечки, и на затылке тоже были колечки, она любила распустить волосы, окутаться ими, будто плащом, и глядеть в просветы прохладных прядей, словно из-за ветвей какого-то неведомого дерева…

А теперь кожа ее поблекла, мелкие морщинки досадно окружили глаза, волосы поредели, даже цвет стал другой, куда светлее, может быть, от седых нитей, кое-где пересыпавших некогда густые, блестящие пряди…

Да, не та Клава, совсем не та…

Ему стало совестно своих мыслей. Какой бы она ни стала, как бы ни постарела, она — его Клава, жена, верный друг, мать его детей, самый дорогой на земле человек. Он обнял ее, она прижалась к нему, блаженно закрыла глаза.

Она думала о том, что теперь они начнут жить уже по-другому, не так, как жили без хозяина. Он — умелец, даже вот теперь, в первый же день, не успел прийти, как уже починил Петьке ботинки, и она знает, он себе всегда найдет, что сделать по дому, потому что все спорится в его золотых руках.

Ей вспомнилось, как они поженились. Было это в тридцать четвертом году, она жила в общежитии завода «Серп и молот», первый год, как начала там работать.

Она переехала к нему, у него был деревянный дом на Крестьянской заставе, с низкими потолками, с маленькими комнатками, в которых на подоконниках стояли цветы — бальзамин, герань, ванька мокрый, китайская роза. Летом в комнатах было прохладно, а зимой там жарко топили печи, и время от времени они начинали дымить, и тогда настежь раскрывались все двери, и Алеша сам чинил дымоходы, иногда ему помогал отец, тоже умелый, работящий человек, как о нем все говорили: «рукастый мужик».

В доме было тесно: Алешины родители, сестра Алеши с семьей, еще жила с ними старуха тетка, и тогда Алеша приспособил под жилье сарай во дворе, оклеил стены обоями, прорубил маленькое окошко.

Как легко дышалось в сараюшке жаркой летней порой!

До сих пор Клаве помнится видневшееся в окошке темное в ночных сполохах небо, усыпанное звездами.

Клава поднималась на локоть, чтобы увидеть побольше неба, Алеша спрашивал:

— Ты чего?

— Хочу попробовать звезды пересчитать, — отвечала она, — сколько их в наше окошко глядит…

Он смеялся.

— Чудачка, чего задумала? А ну спать, завтра чуть свет вставать надо…

Она ложилась на его руку, какая же это была надежная, верная рука…

После, когда дом на Крестьянской сломали, Клаве ничего не было так жаль, как тот самый сарайчик, где прошли первые годы их совместной с Алешей жизни…

Они получили вот эту комнату, в Черкизове, переехали вместе с матерью Алеши, отец его к тому времени уже умер, в скором времени умерла и мать. Комната была хорошая, с удобствами, но Клаве так часто вспоминался сарай во дворе, небо, видное в крохотное, прорубленное Алешей окошко…

— Пойду достираю, — сказала Маша.

— Нет, ты вот что, лучше пойди в магазин, надо отоварить карточки, — сказала Клава. — У нас жиры не взятые и, помнится, не весь сахар.

— Весь, — сказала Маша.

— Разве? Ну, все равно, иди возьми, что будет, лярд, или баранье сало, или смальц…

— А постирать когда? — спросила Маша.

— Потом, успеется.

Маша ушла. Клава проводила ее взглядом.

— Помощница у нас дочка, лучше не сыщешь.

— Она какая-то раньше времени взрослая, — сказал Дмитриев.

— Чего ж удивительного? Жизнь-то у нас какая была без тебя? Все с нею, как с равной, советуешься, с кем же еще?

— Подруги у нее есть? — спросил Дмитриев.

— Вроде есть.

— По-моему, ты ее чересчур загружаешь по дому, она, наверное, и уроки не успевает готовить…

Клава пожала плечами, ничего не ответила.

— Она же еще в конце-то концов маленькая, как говорится, подросток, ей бы еще бегать, и в куклы играть, и с подругами в салки там или в прятки, и в кино ходить и еще куда-нибудь, а она у тебя и стирает, и готовит, и за Петькой смотрит…

Клава сдвинула длинные красивые брови.

— Да ты что, Алеша? Как же иначе? Я на заводе вкалываю будь здоров, иногда до позднего вечера из цеха не выйду, Петька один-одинешенек, что же ей, выходит, в кино бежать или в прятки прятаться, а Петька как хочет?

Дмитриев долго молчал. Потом взял Клавину руку, провел по своему лицу.

— Теперь все иначе будет, — сказал.

Приподнял голову, прислушался. Спросил почему-то шепотом:

— Никак, ушла Маша?

— Ушла, — так же шепотом ответила Клава.

Он погладил Клаву по голове, отбросил назад волосы, упавшие на Клавин лоб.

— Опять мы с тобой вдвоем, — сказал тихо.

— Опять, — словно эхо отозвалась она.

* * *

Во вторник собрались у Дмитриевых гости.

Пришла старшая сестра Алевтина, а также Клавин отец, краснолицый старик, сразу видно, что не дурак выпить, и Клавина подруга Дуся, на «Серпе и молоте» когда-то вместе в одном мартеновском цехе вкалывали, Клава машинистом подъемного крана, Дуся лаборанткой в цеховой экспресс-лаборатории.

Позвали соседей, старуху Квашневу и Федора Ивановича, инвалида, обе ноги в гражданскую потерял, с женой, проживавшими в комнате, рядом с кухней.

Клава напекла пирогов, еще с войны у нее было около трех килограммов крупчатки первого сорта, поставила на стол тушенку, привезенную Дмитриевым, наложила полную миску рубинового от свеклы винегрета, еще была селедка с луком, и жаренная с колбасным фаршем картошка, и две бутылки водки, одну принесла Дуся, Клавина подруга.

Дуся, некогда хорошенькая, смуглолицая, глаза темно-синие, почти черные, похожие на сливы, малиновый рот, рыжие, непокорные волосы волнами на плечах, за эти годы тоже изменилась, стала худой, узколицей.

«Одни глазища остались», — подумал Дмитриев.

Однако когда уселись за стол и Дуся очутилась рядом с Дмитриевым, она вдруг оживилась, повеселела, стала неожиданно походить на ту прежнюю Дусю, умевшую вскружить голову любому мужику.

Дмитриев вспомнил, как неистово ревновал Дусю ее муж Геннадий, красивый, рослый парень.

Дмитриев знал со слов Клавы, что Геннадий ушел на фронт месяца на два позднее Дмитриева и в сорок втором погиб, подорвался на мине, где-то под Курском.

Клавин отец Василий Куприянович поднял рюмку, сказал:

— С возвращением тебя, сынок!

Все выпили. Даже Маша пригубила капельку, даже Петька, сидевший на коленях отца, ткнулся носом об отцовскую рюмку, что означало, он тоже присоединяется к тосту.

Алевтина, сестра Дмитриева, поджала поблекшие губы, сказала надменным тоном:

— Что это за тост такой? Мой Митя был бы сейчас здесь, он бы такой тост выдал — все бы закачались!

— А чем же мой тост плох? — спросил Василий Куприянович.

— Не плох, а короток, — отрезала Алевтина.

Она была удачлива, может быть, потому хвастлива. Клава считала, что война обошла ее стороной, с первых дней начала работать в ОРСе номерного завода, и муж был при ней, имел бронь, часто ездил в командировки, и теперь тоже был в командировке в Ташкенте, сулился привезти урюк и рису, он был не промах, работал в отделе снабжения крупного машиностроительного завода и умел, как говорила все та же Клава, обеспечить семью по самое горлышко.

Дмитриев понимал, что Клава, хотя и пытается это скрыть, немного завидует Алевтине.

Сам он, разумеется, не питал к сестре решительно никакой зависти, но подчас она раздражала его откровенной своей хвастливостью, все, что принадлежало ей, было, как она полагала, самым лучшим, непререкаемо первосортным: и муж Митя, и дочь с внуком, и комната в заводском доме с балконом и чуланчиком в коридоре, в почти отдельной квартире, поскольку единственный сосед, старый кадровый рабочий, овдовев, снова женился и большую часть времени проводил у новой жены.

Дуся поставила на стол недопитую рюмку, сказала:

— Вот ведь как бывает, мы тебя, Алеша, давным-давно похоронили и не думали, не гадали, что ты вернешься, и Клава тебя уже не ждала…