Настя недоуменно взглянула на него.

Пастухова внезапно проговорила:

— Благодарствуйте, прошу к столу, не побрезгуйте…

Он послушался, сел за стол рядом с хозяйкой.

— Выпьете стопочку за мое новоселье? — спросила Пастухова.

Он многозначительно прикрыл левый глаз.

— Со всем моим удовольствием, да у вас же ничего нет…

— Найдется, — сказала Пастухова. Открыла буфет, достала бутылку и стопку граненого стекла.

Платон Петрович с вожделением следил за тем, как она наливает водку, потом залпом опрокинул всю стопку в рот.

Блаженно откинул назад голову, оглядывая комнату.

— Хорошо у вас, чисто…

Пастухова горделиво вздернула подбородок.

— А что, у Маши разве грязно было?

— Не так чтобы очень, но у вас получше, наряднее…

Он встал, подошел к стене, разглядывая открытки.

— Повсюду первоисточники у вас приколотые…

— Чего? — не поняла Пастухова.

— Эти, как их, картины…

— Открытки это, — внушительно отчеканила Пастухова. — А сами картины в Музее изобразительных искусств, поди, слыхали про такой?

— Как же, как же, — неопределенно ответил Платон Петрович и, должно быть, чтобы перевести разговор, произнес заученно:

— За ваш праздник, потому как…

— Знаю, — оборвала его Пастухова.

Настя все еще никак не могла уяснить себе, что все это означает.

— Кто это? — шепнула она Пастуховой.

— Сосед, — ответила Пастухова и обратилась к Платону Петровичу: — Вы нас поздравляете, а мы вас хотим поздравить.

— С чем же это? — спросил он.

— С праздником.

— С каким же?

— Да все с тем же, с каким вы нас поздравляете.

Платон Петрович заметно обиделся.

— А я-то при чем? Мне пятьдесят шесть в марте стукнет.

— Все одно, — задушевно сказала Пастухова. — Что вы, что мы — одинаково с ярмарки едем, не на ярмарку, а с нее, с голубушки…

Платон Петрович несколько мгновений молча глядел на Пастухову, словно пораженный ее умом и пониманием жизни. Потом, будто бы забывшись, налил себе водки в стопку, торжественно провозгласил:

— В таком случае, за ваше уважаемое здоровье и за мое, одним махом.

Пастухова кивнула, переглянулась с Настей и на всякий случай отодвинула от него бутылку…

Мы — мужчины

1

Отец Артюши Кеворкяна погиб в Берлине уже после победы.

Спустя три месяца после его гибели родился Артюша.

От отца осталось несколько фотографий, последняя прислана с фронта. Еще осталось говорящее письмо — маленькая пластинка. Сколько раз за эти годы ее ставили на диск проигрывателя и слушали глуховатый, с чуть заметным армянским акцентом голос, произносящий до боли знакомые слова:

«Дорогая моя Лиля! Если бы ты знала, моя родная, как я тоскую по тебе, как много и долго думаю и вспоминаю тебя. И о нем я тоже думаю…»

Он ждал сына — и не ошибся. Родился сын, которого назвали в честь отца Артемием, Артюшей.

Мать тяжело переживала гибель мужа. Ночами не спала, ворочаясь и вздыхая, или тихонько плакала, а утром вставала бледная, постаревшая, с опухшими глазами.

Потом она перестала плакать. И уже все реже заводила давно охрипшую пластинку.

Она была хороша собой — тонкое, бледное лицо, пушистые волосы, карие продолговатые глаза, над верхней губой коричневая родинка.

Когда шла по улице, на нее оглядывались, и Артюше это очень нравилось. Фигура у нее была гибкая, как у девушки, каштановые волосы небрежно схвачены гребнем на затылке. Даже трудно себе было представить, что у нее такой большой сын, почти юноша.

Она работала секретарем в Художественном фонде. У нее было много знакомых художников; само собой, за ней ухаживали, провожали до дома, приглашали в рестораны, в театры, без конца звонили по телефону. Но она была ко всем одинаково равнодушна.

— Это все несерьезно, — говорила она. — Я им всем нужна так, для разнообразия, они думают — я не понимаю…

И пренебрежительно кривила красивые яркие губы.

Потом в дом зачастил Кирилл Константинович Северцев. Он был вдовец, уже немолодой, невзрачный, с усталым лицом и всегда прищуренными глазами.

Кирилл Константинович работал реставратором в Третьяковской галерее. Артюша с матерью жили на Якиманке, неподалеку от Третьяковки, и Кирилл Константинович каждый вечер аккуратно навещал их.

Он старался чем мог помочь матери: то пойдет в магазин за покупками, то начнет исправлять радиоприемник, то вызовется заклеить окна на зиму.

Мало-помалу он стал в доме своим человеком и уже привычно ходил на кухню, готовил ужин, мыл посуду, не обращая внимания на смешки и косые взгляды соседок.

Мать Артюши иной раз недовольно замечала ему:

— Чего вы беспокоитесь, в самом деле?

— Мне так хочется, — отвечал он.

Она пожимала плечами. Что ж, раз ему хочется!..

Он был одинок, ему надо было хоть изредка почувствовать себя необходимым кому-то, и он искренне благодарен ей за то, что она разрешила ему заботиться о ней.

Однажды, когда она болела гриппом, он сбегал в аптеку, принес лекарство, потом приготовил ей поесть, прибрал в комнате, сел возле ее постели и сухой жесткой ладонью легонько провел по ее голове.

— Вам тяжело одной, Лидия Павловна…

— Ну и что! — неохотно отозвалась она.

Он молчал, не спуская с нее прищуренных глаз. Она отвернулась к стенке. Он тихо встал.

— Вы спите, а я пока покурю в коридоре…

Пришел из школы Артюша. Увидел Кирилла Константиновича, недовольно сдвинул брови.

— Будешь кушать? — спросил Кирилл Константинович.

— Нет, — коротко ответил Артюша.

Он быстро выбежал из комнаты, бросив на ходу матери:

— Я к ребятам…

Он шагал по двору, хмуро глядя в освещенные окна комнаты.

«Что ему надо? Зачем он к нам приходит, ну зачем? «Будешь кушать?» А ему что за дело? Кто он мне?..»

Когда Артюша вернулся домой, Кирилла Константиновича уже не было. Мать лежала в постели, не спала — видно, поджидала сына. Глаза ее блестели, щеки были розовые и, должно быть, горячие.

— У тебя, по-моему, жар, — сказал Артюша.

Мать жестом подозвала его к себе.

— Ну что? — спросил Артюша.

Глаза матери медленно наполнились слезами. Но она не произнесла ни слова.

— Ты что, мама? — спросил Артюша.

Внезапно он все понял. Все сразу.

— Как хочешь, — сказал он, отвернувшись. — В конце концов твое дело.

Она все смотрела на него, а слезы текли из ее глаз и по вискам скатывались на подушку.

— Как хочешь, — уже мягче повторил Артюша.

Она была еще хороша и выглядела много моложе своих лет, и он вдруг подумал, что когда-нибудь, может быть даже скоро, она состарится, на нее перестанут смотреть на улице, и ей будет суждена одинокая, никем не согретая старость.

Она взяла его руку, пожала ее тонкими, горячими пальцами. А он почувствовал себя в этот миг сильнее, разумнее, чем она, — старшим в семье.

Спустя несколько дней Кирилл Константинович переехал к ним.

Он был хозяйственным, сразу же снял с матери Артюши все заботы по дому: сам закупал продукты, относил белье в прачечную, мыл посуду, случалось, даже и обед готовил.

Мать иной раз упрекала его:

— Зачем ты возишься на кухне? Я ведь тоже не без рук…

— Ты достаточно устаешь на работе, — возражал он.

— Ты тоже устаешь, — отвечала она, однако сдавалась, разрешая ему ухаживать за собой и выполнять всю домашнюю работу.

Артюша принимал его заботы как должное.

«Он сам так хочет. Что ж, пусть его…»

— Называй меня дядя Кира, — попросил его как-то Кирилл Константинович.

— Кира? — Артюша усмехнулся. — Это, по-моему, женское имя.

Кирилл Константинович замялся.

— Разве?

Артюша, не таясь, с издевкой посмотрел на него. Нет, он не мог заставить себя называть его «дядя», да еще «Кира». Он никак не называл его, а когда обращался к нему, то говорил «слушайте» или «знаете»…