Я не ответила ей. И мать поняла, что я знаю, как все было.

— Ты мне все расскажи, слышишь? — сказала она.

— Сережа погиб, — сказала я, — утром пятого июля сорок второго года.

Сестра вдруг всхлипнула, но мать строго сказала:

— Замолчи, Ольга!

Глянули на меня.

— Сама видела?

— Да. Он спас меня и погиб. От мины.

— Как же это все случилось?

— Он упал на меня и закрыл собой…

Мать встала, подошла к комоду, выдвинула ящик, вынула письмо в измятом конверте.

Раскрыла конверт, прочитала негромко:

— «Ваш сын погиб смертью героя за свободу и независимость нашей Родины…»

Ольга заплакала. Должно быть, слова, прочитанные матерью, как-то по-новому обожгли ее, или просто ей подумалось: вот перед ними та, из-за которой погиб Сережа…

А мать не заплакала. Бережно сложила письмо, сунула его обратно в ящик комода и снова села за стол.

— Ты дружила с Сережей?

— Да.

Сама не знаю, как вырвалось у меня это «да».

— Может, еще до войны дружила?

— Нет, мы познакомились на фронте.

— Он нам писал, что у них в части есть одна девушка, стало быть, это ты?

Я кивнула.

О какой девушке писал Сережа? Не все ли равно, теперь уже не узнать.

Но я решила держаться до конца. Наверно, думала я, им обеим будет легче жить, сознавая, что Сережа успел полюбить кого-то там, на фронте…

Опустив голову, мать разглядывала узоры клеенки, покрывавшей стол, красные и серые, уже порядком стертые от времени.

Она была, вероятно, немного старше Ляли, но Ляля судорожно боялась старости, а мать, видно, решилась и шагнула в старость без страха. Или, вернее сказать, просто не думала о близкой старости, потому что ей было не до того.

— Расскажи мне еще раз про Сережу…

Я молчала. Мать сказала сурово:

— Ты не думай, мы, Кукушкины, сильные, все выдержим…

Она слушала меня, не проронив ни слова. Потом сказала дочери:

— Поставь-ка чайник. Будем чай пить…

Сколько буду жить, никогда не забуду, как мы сидели втроем и пили чай.

Мать подала мне чашку первой.

— Это его чашка. Никто из нее не пьет, а тебе можно…

Чашка была белая, с розовой каемкой по краям.

— Ты сидишь на его месте, — сказала мать. — Он всегда здесь сидел…

Ольга сказала:

— Мама каждый день ставит на стол его чашку…

Имела ли я право сидеть на его месте и пить чай из чашки, из которой пил он?

— Подожди, я тебе сейчас покажу его тетради, — сказала мать.

Тетради были обычные, школьные, в косую линейку.

— Вот его сочинение, помню, его тогда в роно на выставку отправили…

Сочинение он написал в седьмом классе.

«Самый счастливый день в моей жизни».

— Прочитай вслух, — приказала мне мать, и я стала читать. У него был разборчивый почерк, только иногда буквы в конце страницы сползали вниз.

«Самый счастливый день в моей жизни был в пионерском лагере, когда я научился ездить на мотоцикле. Наш пионервожатый Костя Воробьев научил меня, и я сел на его мотоцикл и вдруг сразу понял, что машина послушна мне. Тогда я дал газ и поехал к лесу. Я еще никогда раньше не был таким счастливым, как тогда…»

Я читала, а они обе, мать и Ольга, слушали меня и одинаково шевелили губами, как бы повторяя за мной слова, очевидно наизусть выученные ими.

— Он хотел накопить деньги, — сказала Ольга, когда я кончила читать. — Он, когда поступил на работу, все говорил: «Вот накоплю денег и куплю мотоцикл…»

— Только ничего у него не получилось, — сказала мать. — Он ведь был у нас главный, все на нем, отец умер, ему и пяти лет не было…

— А это его велосипед висит в сенях?

— Его. Сам собрал из какого-то старья.

— Он был на все руки… — сказала Ольга. — Сам крышу чинил, сам колодец чистил. Все умел…

Мать снова встала, подошла к комоду. Вынула из ящика альбом, старинный, покрытый потускневшим малиновым плюшем.

— Смотри, это он совсем еще маленький…

— Видишь, как был курносым, так и остался, — сказала Ольга.

— Весь в отца пошел, — сказала мать. — А здесь он уже когда в школе стал учиться, в первом классе.

— В той самой школе, — вставила Ольга, — где мама работала техничкой.

— Да, тридцать лет проработала, а теперь в госпитале, в Мытищах, санитаркой.

— Рабочую карточку дают, — сказала Ольга.

— Он тебе рассказывал, как ногу сломал? — спросила мать.

— Кажется, нет.

— Это он крышу красил, да не удержался… Целых два месяца на костылях ходил…

— А знаешь, его однажды с урока географии выгнали, — сказала Ольга. — Он тогда в шестом классе учился, вышел к доске, учительница говорит: «Покажи мне на карте Индийский океан», а он ищет, ищет, никак отыскать не может. Потом говорит ей: «Такого океана нет, есть Великий или Тихий, есть Атлантический и Северный Ледовитый, а Индийского нет». А она у нас очень нервная была, спрашивает его: «Так что же, я сама выдумала Индийский океан?» Сережа вдруг как ляпнет: «Может, и правда сами выдумали…»

— Он очень обиделся на учительницу за то, что выгнала его из класса, — сказала мать. — Даже в школу не хотел идти, едва уговорила его…

— А помнишь, мама, как ты его крапивой огрела?

— Как не помнить. Он тогда купаться ушел с ребятами, все вернулись, а его нет как нет. Я просто с ума чуть не сошла, бегаю по поселку, ищу его… Гляжу, в десять вечера является. «Я, говорит, в Москву ездил, на метро катался…» Ну, тут я его как вытяну крапивой.

Мать отпила глоток остывшего чая из своей чашки.

— А теперь вот вспомнишь…

— А он смеялся, — сказала Ольга. — Ты за ним с крапивой бегаешь, а он смеется…

— Он у нас веселый был, — вспоминала мать. — И заботливый. Первую получку принес мне, вот сюда на стол положил, говорит: «Давай, мама, купи себе все, что хочешь», а денег-то всего ничего, и не знаешь, какую дыру прежде заткнуть…

— Он всю получку маме сполна отдавал, — сказала Ольга.

— Смотри, — мать показала мне карточку. — Это он снялся, когда работать пошел…

Он был на всех фотографиях одинаковый, такой, каким я запомнила его, — светловолосый, с широко расставленными глазами.

— Он любил сниматься, — рассказывала Ольга. — Бывало, говорит: «Вот стану совсем старый, увижу на фото, каким был в молодости, сам себе позавидую…»

— Ты любила его? — помолчав, спросила мать.

— Любила.

— И он тебя тоже?

— Конечно.

— Сережа не умел кривить душой, — сказала Ольга. — Если любил, так любил, это уж точно…

Они вспоминали о Сереже, перебивая друг друга, должно быть находя в воспоминаниях горькую отраду.

И жизнь этого человека, которая до того была совсем мне неизвестна, вдруг раскрылась передо мной.

Я видела его школьником, который не мог отыскать на карте Индийский океан и написал сочинение о самом счастливом дне своей жизни. Видела на мотоцикле, когда он впервые ощутил машину послушной его рукам и поехал в лес, и ветер гудел в ушах, и руки его крепко держали руль.

Видела, как он собирает велосипед, как взбирается на крышу, чтобы покрасить ее, и ходит потом на костылях, и, наверно, боится, что на всю жизнь останется хромым. И приносит матери получку, чтобы она купила себе все, что хочет…

Мне уже не было совестно оттого, что я назвалась его любимой, потому что я и в самом деле полюбила его…

Был уже вечер, когда я собралась домой.

— Я провожу тебя, — предложила Ольга.

— И я с вами, — сказала мать. — Мне все равно скоро уже на ночное дежурство, в госпиталь…

Мы вышли гуськом на дорогу, ведущую к станции. Час бежал впереди, поминутно оглядываясь на нас.

Времени было еще достаточно, до поезда целых двенадцать минут.

— Значит, завтра обратно на фронт? — спросила мать.

— Да. В пятнадцать ноль-ноль надо быть на вокзале…

Мать остановилась, и я остановилась тоже.

— Господь с тобой, — мать широко перекрестила меня. — Смотри, пиши нам…

— Конечно, буду писать.

— Адрес запомнила?