========== Глава 1. Портреты ==========

Нам часто кажется, что мы хорошо знаем своих родителей, а они совсем не знают нас. Мы не даем о себе лишних деталей и всегда осторожно выбираем выражения, закрываем двери комнат и не оставляем на виду мобильный. Родителям трудно принять, что мы взрослеем. А нам – что они когда-то были молоды.

Впрочем, иногда за очками для дальнозорких, квинтанциями за оплату коммунальных услуг и вопросом «в школе все хорошо?» еще можно разглядеть подростка. Я часто проделывала этот трюк с моим отцом. Тогда поверх распечаток научных статей на меня снисходительно взирал не сухопарый старик с бородой и высокими залысинами, но щуплый кучерявый студент медицинского вуза, неуклюжий заика в мятом халате, впадающий в предобморочное состояние при виде крови. А если еще покрутить стрелки часов назад, то можно было увидеть откормленного домашнего мальчика — бабушкину радость — часами разучивающего на скрипке этюды Шрадика.

Все сложнее с моей матерью. Да, хотя сквозь тонкогубый рот, потухший взгляд и хрупкую тонкость черт еще проступали черты бывшей светской красавицы, то, что составляло ее образ: осанка и грация, блестящая эрудиция, выверенность каждого движения и продуманность каждого слова, были не частью ее натуры, но наследием прожитых лет. Она посвятила жизнь тому, чтобы стать степфордской женой: профессиональной домохозяйкой, расхаживающей по дому с приклеенной улыбкой, идеальной прической и в жакете в тон дорогим туфлям. Она разбиралась во всем, в чем положено разбираться леди: от политики до французской кухни, — но я не думаю, что хоть что-либо интересовало ее по-настоящему. Мама была для меня тайной за семью печатями.

Поэтому когда у дальней стены кладовой, между настольными играми и сломанным велотренажером, под горой оберточной бумаги и подарочных пакетов, я обнаружила пять холстов, повернутых лицевой стороной к стене, то сперва решила, что это дары одного из папиных благодарных пациентов. Один за другим я развернула полотна к себе. Все пять были портретами.

С первого взгляда меня поразила глубина проработки деталей. Как начинающая художница, я знала, сколько наблюдательности и терпения нужно, если хочешь добиться фотографической точности. Каждый волос, каждая ресничка, каждая складка на одежде были прорисованы с маниакальной педантичностью. Может, все-таки…? Я потрогала пальцем холст. Масло. Меня захлестнула смесь восхищения и отчаяния. Мои работы, недавно получившие приз зрительских симпатий на школьной выставке, показались бы детскими каракулями, поставь их рядом.

Лишь приглядевшись, я увидела в правом нижнем углу инициалы А.C., и сообразила, что возможно, хотя и с маленькой долей вероятности, их автором была мама. Она защитила кандидатскую о маньеризме позднего ренессанса, а значит, не исключено, что когда-то, много лет назад, искусство было ее страстью. Мне не терпелось спросить ее об этом лично.

Один за другим я вынесла портреты из кладовой и расставила по периметру гостиной, а сама уселась на диван с ноутбуком, точно часовой на стреме.

Мама вернулась с маникюра в дурном настроении. Я поняла это, услышав резкие щелчки замка отпираемого ключом и злобный хлопок двери. И тотчас же пожалела о задуманном предприятии. С чего мне вообще пришло в голову, что лучшей тактикой будет застать ее врасплох? Момент набрасываться с расспросами был явно неподходящий.

Поздно. Хозяйская поступь уже звучала в коридоре.

— Полина, ты что, дома? А на французский не поехала? На прошлой неделе прогуляла, сегодня…

Она застыла на пороге, точно ледяная статуя, прервавшись на полуслове. Окинула взглядом полотна и меня, испуганно вжавшуюся в диван, и поджала губы. Плохой знак.

— Это что такое?

— Это… я искала в кладовке Умберто Эко, Вика попросила «Имя Розы», и вот нашла… Ты их написала? — пискнула я.

Мама посмотрела на обрамленный черными бриллиантами циферблат наручных часов:

— Убери это немедленно, пока отец не вернулся с работы.

Что-то в ее голосе подсказало мне, что лучше не задавать лишних вопросов. Вскочив с дивана, я схватила первый попавшийся портрет и понесла в свою комнату.

— Куда?! Неси обратно, где взяла, — приказала мама.

Я повиновалась. Как только последний портрет был возвращен в кладовую и повернут лицом к стене, мама немного расслабилась. Заколола волосы, переоделась в спортивный костюм, попросила Айгюн приготовить ей травяной чай.

— Иди, не стой над душой, — не глядя на меня, сказала она, располагаясь в кресле и раскрывая посередине журнал, взятый наугад с кофейного столика.

— Так это твои работы? — не унималась я.

— С чего ты взяла?

— Там инициалы А.С. внизу.

— И что, ты думаешь, я — единственный человек с такими инициалами? Лучше бы французский учила, чем перебирать хлам. Жюли тобой недовольна, говорит, можешь, но ленишься.

— Единственный человек с такими инициалами в этом доме, — сказала я, пропустив мимо ушей ее последнее, кстати, несправедливое замечание. Видя, что она уткнулась в журнал и не собирается отвечать, я добавила: — Ладно, узнаю у папы, когда он вернется.

— Нет! — поспешно донеслось мне вслед. — И думать забудь.

Мама заметно побледнела, в ее взгляде была почти-то мольба.

— Почему?

— Ты расстроишь отца.

— Почему его должны расстроить какие-то портреты?

Она раздраженно вздохнула, прикрыв глаза, всем своим видом показывая, какое это ужасное бремя — иметь взрослую дочь, которая не только умеет разговаривать, но еще и имеет наглость досаждать ей глупыми вопросами, помолчала немного, потом куда более спокойным тоном произнесла:

— Ладно. Я их написала. Довольна? Теперь иди в свою комнату.

— Ага! — просияла я, смакуя первую победу. — Так я и знала! Но ты ведь в курсе, что они великолепны, правда? Я и понятия не имела, что ты так невероятно талантлива!

— Была талантлива, — поправила она, грустно улыбаясь. — Я двадцать лет не брала в руки ни карандаша ни кисти, и сейчас не нарисую и чайника.

— Но почему?

— Долгая история.

— Расскажешь мне как-нибудь?

— Нет.

— Почему?!

— А почему бы тебе не повторить спряжение глаголов? Не устала ошибаться в imparfait?

— Я все равно не понимаю: даже если ты написала эти портреты, почему папу это должно расстроить? Ему жаль, что ты не добилась признания своего таланта?

— Полина, все, на сегодня хватит. У меня болит голова. Я целый день проходила на каблуках и хочу хотя бы полчаса почитать спокойно перед приходом твоего отца.

Видя, что она начинает закипать, и понимая, что я вряд ли сегодня добьюсь от нее чего-то еще, я направилась в свою комнату. Но перед тем как скрыться за дверью, последний раз обернулась. Мне хотелось сказать что-нибудь драматическое, укорить ее за скрытность, за нежелание сближения даже с собственной дочерью, но что-то заставило меня промолчать. Какая-то странная беспомощность и тоска были в ее облике: в прямой как палка спине и перекрещенных лодыжках, в открытом журнале на коленях, в который она и не думала смотреть, в дымящейся на столике чашке с нетронутым чаем. Взгляд ее был направлен в стену перед собой, туда, где стоял книжный стеллаж, но он был неосмысленен, как взгляд слепой.

Что случилось двадцать лет назад, что заставило ее отвернуться от собственного таланта и спрятать свои работы среди старого хлама? Ведь если она от них не избавилась, значит, глубоко внутри она ими дорожила, значит, они что-то по-прежнему для нее значили. Тогда почему она перестала рисовать? И какое к этому отношение имеет отец?

Чем больше я думала о своей находке, тем яснее осознавала, что ничего не знаю о своей собственной матери. Какие мысли скрывала ее дежурная улыбка? Была ли она счастлива? А если нет, то принимала ли антидепрессанты? Ходила ли к психотерапевту? Имела ли любовников? Имела ли она хоть что-нибудь, что заставляло ее сердце биться часто-часто, хоть какую-нибудь человеческую страсть под всей этой маской тибетского спокойствия?