Графа Ката нашла в оранжерее. Он сидел на скамейке, по старой привычке, уперев трость в землю, а подбородок положив на ладони. У его ног на теплой плитке расположился Себастьян, рисовавший что-то карандашами в альбоме. Он выглядел гораздо лучше, чем обычно: вся нездоровая бледность куда-то ушла. Нарушать идиллию не хотелось, но Ката всерьез переживала за Оливию.
— Милорд! Милорд! — запыхавшись, еще издали закричала она. — Миледи… она…
— Что стряслось, Ката? Отдышитесь немного. Что с ней? — поднял брови граф, не сдвинувшись с места.
— Она больна, и, кажется, серьезно! Симптомы те же, что были у Себастьяна. Ей нужен врач!
К ее удивлению, граф не шелохнулся:
— В таком случае, это лишь простуда. Незачем дергать врача по пустякам.
— Но милорд, она просила… ей нужен уход.
— Ката, если вас не затруднит, позаботьтесь, пожалуйста, о леди Колдблад. Кларенс едва ли знает, как нужно обращаться с больными, а у вас же в этом вопросе многолетний опыт. За Себастьяна не волнуйтесь: я за ним послежу. Хорошо? — настойчиво глядя ей в глаза, продолжил он. — Вы не возражаете, Ката?
— Милорд, простите меня, но вам стоит пойти взглянуть на миледи самому. Она очень-очень плоха, совсем как Себастьян в тот раз, вы должны помнить… Врач ей необходим, я вас уверяю!
— Ката, — он вытянул руку, указывая на место на лавочке рядом с собой. — Вы слишком взволнованы. Вот, сядьте рядом, посидите немного, успокойтесь.
— Но милорд!
— Сядьте, Ката! — его губы дрогнули, и она поняла, что лучше не спорить. Она покорно опустилась на краешек скамейки и отодвинулась как можно дальше от графа, чтобы не нарушить его личного пространства.
— Вы доверяете мне, Ката? — внезапно спросил Колдблад, и она вздрогнула. Неужели он все знает и хочет поговорить с ней об этом? Лучше бы он просто расчитал ее, чем так мучить! Разве сможет она пережить это унижение?! Ката почувствовала, как к горлу поднимается ком, , и отвернулась, сделав вид, что Себастьян чем-то привлек ее внимание.
— Что… что вы имеете в виду, милорд? — ее голос задрожал и сорвался, как лопнувшая скрипичная струна.
— Именно то, о чем спрашиваю. Если я попрошу вас что-то сделать, вы сделаете это, не сомневаясь и не задавая вопросов?
— Да, милорд. Конечно, — растерянно пролепетала она, совсем запутавшись и не понимая, куда он клонит и видя перед собой одни лишь его глаза, холодные и мерцающие, как лунный свет, и властные, давящие скрытой внутренней силой.
— Вы просто чудо, Ката, вы дали такой лаконичный ответ, даже не спросили, что именно от вас потребуется. В таком случае, поухаживайте за леди Колдблад, пожалуйста. Ей нужна ваша забота. Она поправится, это я обещаю. Но смотрите, если она будет спрашивать о враче, скажите, что он взял двухнедельный отпуск и уехал к своей семье, а на его место так никого и не приставили. В наших далеких краях такое бывает. Скажите ей, что это лишь простуда, что вы знаете, как ее лечить. Справитесь?
— Да, милорд.
— Тогда идите, Ката. Не заставляйте леди Колдблад ждать. Это у нее плохо получается.
========== Глава 7 ==========
Дорогая Хэлли,
С каждым днем мне все труднее дается закрыть глаза и увидеть твое лицо. Я помню только золотистые кудри и детскую припухлость щек, а еще наглые карие глаза, в уголках которых собирались смешинки, — все прочие детали смазываются, будто глядишь сквозь мутную воду. Читая эти строчки, ты, должно быть, заливаешься смехом (тем самым: громким, противным, дребезжащим, за который не раз получала от меня тумаков), вообразив, что я начиталась романов и оттого пишу тебе всякие глупости, но я (приготовься, больше ты этой фразы не услышишь) скучаю по тебе. И по твоему отвратительному смеху тоже. Возможно, он-то мне и нужен — как встряска, от которой осыпется белый осадок, прикипевший к моей повседневности, как к старой кастрюле. Ты, родители, наш дом, каштановая аллея — теперь это словно чужие воспоминания, подсмотренные сны, в которых я никогда не принимала участия. В Колдфилде я чувствую себя человеком, у которого нет прошлого. Человеком, чья жизнь застыла в вечной синусоиде повторяющихся событий. Человеком, у которого нет корней, тянущих вниз, эдаким перекати-поле (или скорее неподвижным утесом). Не знаю, как лучше это объяснить, чтобы ты, зевая, не перескочила через строчки, сгорая от нетерпения узнать какую-нибудь новость о графе или пикантную подробность из супружеской жизни (на которую, впрочем, даже не рассчитывай — и нечего мне писать свои бесстыдные догадки).
Давай положим так. Представь, что ты сидишь в кресле и сидишь совершенно неподвижно. Ключевое слово «совершенно». Ты не можешь не то что ворочаться, принимая более удобную позу, но даже пальцем ноги пошевелить не можешь. Будто неодушевленный предмет, которому, по законам природы, не положено двигаться без внешнего вмешательства. Но пока ты сидишь вот так (и претерпеваешь неудобства, само собой), внутри тебя рождается напряжение, копится энергия. И чем больше ее становится, тем сильнее растет желание шевельнуться. Ты вся обращаешься в свое тело, твои чувства ограничены его ощущениями, ты «внутри», и мозг лихорадочно посылает тебе импульсы, призывая сдвинуться хоть на миллиметр, чтобы нарушить эту тактильную изоляцию — но тело остается парализованным. А энергия зреет и зреет, готовясь прорваться, лопнуть, как набухшая почка, и внести свою лепту в мир извне. И ты знаешь, что это случится, но случится бесконтрольно, отдельно от тебя, быть может, разорвав тебя на части, пока ты замерла в покое. Вот что сейчас со мной. Я остановилась, отвердела, я обрела равновесие и устойчивость, и для внешнего мира меня словно нет. Пусть это состояние амебы, но для меня, ежедневно предающейся моральному самобичеванию, это отдушина. Покой — то, чего не доставало мне долгие годы, — я нашла в Колдфилде, и хотя бы ради него здесь стоило оказаться. Но мне стоит быть настороже — ведь покой этот временный, и рано или поздно будет нарушен.
Прости за эту долгую преамбулу — мне нужно было с кем-то поделиться. Удивительно, как сблизила нас разлука: прежде мне бы и в голову не пришло говорить тебе такие вещи. А ты вряд ли бы рассказала про Даниэля — признаться, я даже была обескуражена твоей откровенностью. Какое облегчение, что ты не приняла предложение мистера Хамфри! Теперь ты вольна следовать выбору твоего сердца. И я от всей души желаю тебе счастья (говорю без сарказма, честно-честно).
Еще немного о моих делах. Только чур, о том, что я тут пишу, молчок — родителям незачем знать все подробности, а то еще накрутят себя. Я это к тому, что даже не вздумай проболтаться им, что я заболела. Да, я заболела. Этого и следовало ожидать: я не раз писала тебе, что обогрев здесь стал моей главной заботой. Я, как старушка, полюбила класть ноги на каминную решетку, и почти до кончика носа укутываться в плед. Как видишь, мне это не помогло.
Сейчас прошло уже полторы (а может, и все две) недели, и я иду на поправку. Могу принять сидячее положение и писать тебе письмо (но утомляюсь быстро, это третий заход). Конечно, нашелся доброволец написать это письмо под мою диктовку — Ката Хоупфул, несносная гувернантка — но я скорее выпью склянку чернил, чем доверю свои мысли этой сторожевой псине. Да, получилось грубовато, но зачеркивать не буду: она заслужила. Две недели житья мне не давала и по-прежнему продолжает изводить, сколько бы я ни пыталась выставить ее за дверь своей комнаты. Сложно в двух словах описать, чем именно она мне так опостылела, но я попробую.
Для начала расскажу немного о ее характере. В отличие от моей смурной горничной Кларенс, из которой лишнего слова не вытянешь, Ката разговорчива. Что бы она ни делала, если она видит, что я не сплю, то считает своим долгом что-то мне говорить, что-то утешительно-участливое. На месте ей не сидится: то вскочит одеяло подоткнет, то начнет протирать мне лицо влажной тряпкой, и при этом болтает без умолку. Она льстива, как сам дьявол, смотрит тебе в рот и чуть ли соломкой не стелется, а еще все время улыбается, как будто ей мешок золотых пообещали. Я удивляюсь, как ей еще рот судорогой не свело. Но поверь, в ее взгляде читается вовсе не подобострастное восхищение, как можно было предположить, исходя из поведения. Не хочу сказать, что в нем ненависть, но антипатия точно. А моя позиция в отношении лицемеров и подлиз тебе известна: в ад они должны попасть в первую очередь. Потому что когда человеком движут лишь трусость и расчет, это уже не человек, а пресмыкающаяся тварь. Я снова груба, но снова утешу себя тем, что и это она заслужила. Она честно старалась быть хорошей, очень-очень хорошей, Хорошей с большой буквы «Х», но провести меня ей не удалось. Помнишь миссис Хаббл? Та просто излучала дружелюбие и бескорыстие и готова была помочь всем и каждому, не важно, просили ее об этом или нет, а в округе ее все равно терпеть не могли. Даже мама как-то сказала, что такие люди, придя в гости, ведут себя как лучшие друзья, а хозяева потом столового серебра досчитаться не могут. Вот и Ката из той же породы. Добавь еще ее слепую влюбленность в Колдблада (так и слышу, как ты фыркаешь!) — и получи на выходе совершенно неудобоваримый продукт.
