– Я потерял партийный билет.

…В кабинете старшего следователя по особо важным делам прогремел взрыв. Бронзовый бюст Железного Феликса развернулся на своем постаменте и сурово сдвинул брови. Чекистский плакат в кабинете Ишаченко дал крен. Задребезжали мутные оконные стекла. Стояк вешалки подпрыгнул на месте, а за дверью тетя Паша выронила из рук швабру. Только несгораемый шкаф остался невозмутим, а со стороны орехового шкафа в наступившей умопомрачительной тишине слышался шелест падающей бумаги.

Если бы сейчас ответработнику исполкома товарищу Суржанскому сообщили, что Земля сошла c орбиты и врезалась в толстый шар Солнца, он сказал бы: «Ну и что? И не такое бывает! А вот я…» Было страшно. Серый в крапинку пол уходил из-под ног. Ужас заморозил сознание первого немешаевского беспартбилетника и вырвал из его партийной души… истерический смех. Смех был сильный, хриплый.

– Ах, ты еще и ржать, контра?! – дошло до помутненного сознания Ираклия Давыдовича.

Смех прекратился так же вдруг, как и начался. Вырвавшийся было ужас возвратился, как джин, вовнутрь.

– Я же сам пришел, сам, понимаете? – проговорил Ираклий Давыдович, дрожа всем телом. – Какая же я контра? Понимаете, в среду утром…

Тут из кармана следователя свободной птахой выпорхнула фига.

– Это я уже слышал! – вспыхнул капитан. – А ну молчать! А может ты не просто контра, – предположил он, – а притаившийся враг народа? Или того хуже – наймит Антанты? А? Вот где надо разобраться… И хорошенько надо разобраться.

– Вы же помните, – захлебываясь в страхе, прошептал Ираклий Давыдович, – тогда еще снег шел. Ведь так? Так.

– А ну – молчать! – крикнул чекист так, что в жилах у наймита Антанты застыла кровь. – Хватит мне тут!..

Из возникшей возле орехового шкафа бумажной кучи он взял листок c надписью: «Протокол допроса».

– Ну, сволота контрреволюционная, начнем. Фамилия?

Альберт Карлович вновь закурил, а Ираклия Давыдовича передернуло. Он попробовал приоткрыть дрожащий рот, но губы были, словно приклеенные и вместо того, чтобы дать волю рашпильному языку, держали его в неволе. Уши заложило и они начали еле заметно вращаться.

– Фамилия, – громко повторил грозный следователь.

– Суржанский я… – губы неожиданно расклеились и так же быстро сомкнулись.

– Созна-аешься! – c уверенностью прошипел следователь. – Не такие кололись. Имя, отчество.

– Ираклий Давыдович, – выдавили побледневшие губы.

Партийная совесть поджала хвост и предательски безмолствовала.

– Социальное положение?

Пошла стандартная процедура допроса, общая для всех округов страны c территориально-милицейскими формированиями. Гражданин Суржанский быстро освоился и отвечал на вопросы следователя более уверенно. Простые человеческие чувства вновь соединились c партответственной душой, насквозь пропитанной последними решениями немешаевского партактива.

Дойдя до «Есть ли родственники за границей?», следователь отложил в сторону ручку. «А к чему все эти формальности? – подумал он. – Все равно этот тип – участник меньшевистского заговора. Очень кстати…»

– Слушай сюда, контра, – сказал он. – Если ты мне сейчас не скажешь, кому, когда, где, при каких обстоятельствах и за сколько продал самое святое, что тебе доверила партия, я из-под твоей вражьей шкуры все повытаскиваю и твоим дружкам, антантским собакам, скормлю. Ты понял, ишак подорванный?

Ираклий Давыдович покорно кивнул и изобразил на своем лице полное понимание.

– Кому, оленевод твою мать, партийный билет продал? – еще раз спросил следователь и, достав из кобуры револьвер системы Смит и Вессон, почесал им затылок.

– Клянусь честью, я не продавал! Я не продавал, гражданин следователь, слово коммуниста… Понимаете, в среду утром, вы помните, тогда еще снег шел, такой большой снег, мокрый, билет у меня был. Я помню, был. Ведь так? Так.

– Ты что мне тут горбатого к стенке лепишь?

– Я не леплю, товарищ следователь.

– Как же не лепишь, когда лепишь?

– Понимаете, в среду утром…

– Нет, этот оленевод меня запарил!

– …вы помните, тогда еще снег шел, такой большой снег, мокрый…

– Видимо ты, волчина контрреволюционная, так ничего и не понял. Ну что ж, придется чистить харю!

C этими словами и прыгающей ядовитой усмешкой на лице Альберт Карлович буквально вылетел из-за стола и приземлился рядом c телом контрреволюционной волчины. Тут он вытащил из кобуры револьвер, крутанул пару раз вокруг пальца и начал трясти оружием перед потной физиономией Суржанского.

«Будет бить!» – сообразил Ираклий Давыдович и зажмурил глаза.

Но обстоятельства сложились так, что в тот самый момент, когда резиновый кулак капитана Ишаченко размахнулся для стимулирующего удара, дверь кабинета отворилась и на пороге, c папиросой в зубах, картинно появился выбритый начальник немешаевского ОГПУ товарищ Свистопляскин. Несмотря на то, что фамилия у начальника была дворницкая, его очки c серебрянными оглоблями, сидели на весьма интеллигентных ушах. Весь его вид как бы говорил: «Я ни разу в жизни не бил человека. А те, кого бил, ну разве это были люди?»

– Ты подготовил докладную записку? – спросил начальник управления.

Капитан Ишаченко оправил гимнастерку, вытянулся по струнке, параллельно линии стояка вешалки и шаркнул ногами так, что по кабинету пронеслось раскатистое эхо.

– Никак нет, Роман Брониславович, я…

– Пора бы уже заканчивать, Альберт. – Начальник управления затянулся папироской. – Сам понимаешь, c этими кооперативщиками пора кончать. А чего тянуть? Дело ясное… Что тут у тебя? Товарищ Суржанский, вы к нам?

– Вот полюбуйтесь, Роман Брониславович, – тыкая пальцем в обалдевшую морду Суржанского, сообщил Ишаченко. – Вражина. Продал Антанте билет партийный.

– Так, так, – сдвигая на лоб очки, удивленно пробормотал Роман Брониславович и, сделав небольшую паузу, добавил c радостным вздохом: – Эхва! Очередную, значит, контрреволюционную сволочь поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь? А? Ведь бесполезно же. Бесполезно. Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли… Ан нет, все равно лезут, вредят.

– Так точно, товарищ начальник, вредят, – вздохнув, сказал капитан. – Факт на лицо!

– Очень мило! Нормальный ход! – скрипуче тявкнул начальник. – Мы, значит, уничтожаем остатки контрреволюции, а вы, Ираклий Давыдович, теряете партбилет? Очень мило! Нормальный ход!

Ответработника исполкома передернуло от носков до запотевшего затылка, словно по его телу пропустили электрический заряд.

– Товарищи, я же ведь сам пришел, сам, – взмолился партиец, – вы поймите, что в среду ут…

Но окриком «Засохни, плесень!» Альберт Карлович не дал ему договорить. Повернувшись к начальнику управления, капитан подробно изложил результаты проведенного им дознания.

Очередная контрреволюционная сволочь, как метко заметил товарищ Свистопляскин, мурыжила его долго: прилетел этот суслик час назад. Но кое-что выяснить удалось. Да, пришел этот тип сам, еще бы ему не прийти. Органы все равно бы вычислили. И не таких вычисляли. Да, работает, точнее, работал в исполкоме. Да, потерял партбилет между продуктовой лавкой и трамваем, или наоборот. Точных сведений он не дает. В горкоме партии билет был. И в среду утром, когда шел снег, был. И вообще, этот Суржанский – подозрительная личность, так как толком ничего сказать не может. Контра, она и в Африке контра. И вот уже битый час он капает на мозги органам. Признаваться не желает. Показания дает путанные. Объсняет сумбурно. А сам пришел – тоже неплохо. И итог ясен: этот оленевод, его мать, ни в какие ворота не лезет…

– Постой, постой. – Свистопляскин самодовольно улыбнулся. – Тут c кондачка решать не стоит… Правильно говоришь, что контра, она и в Африке контра. Тут попахивает контрреволюционной гарью. Не иначе. – Роман Брониславович спокойно подошел к беспартбилетнику и жадно вдохнул воздух. – Точно, – убедился он, – несет контрой. В общем так, Альберт, бросай насосолопаточный мусор к чертям собачьим и занимайся только этим вот субчиком. Тут пахнет контрой, точно тебе говорю.