Тихо прошуршал ветвями легкий ветерок и принес песню возвращающихся с чайной плантации девушек. С детства знакомая, но сейчас будто впервые услышанная песня. Ция и Уча притихли, вслушиваясь в ее слова.

— «Луну ты превосходишь своей красотой», — повторил Уча слова песни, а девушка, ничуть не сомневаясь, что эти слова предназначены только ей, все же сделала вид, что даже не расслышала их. — «И ярче луны ты светишь, любимая». Это тоже из песни.

Ция прикрыла рукой свое зардевшееся лицо.

— На море смотри, Уча, на меня не смотри, — попросила она.

— «Зачем ты сжигаешь мое сердце, любимая?!»

— В песне не так сказано, Уча.

— Почти так.

— Ты сходишь с ума, Уча?

— Схожу. И как не сойти, если недолго осталось смотреть мне в твои глаза.

И об этом было в песне, но совсем по-другому. Да разве только в песне! Разве это не о себе говорит Уча! И Ция не выдержала.

— Смотри сколько хочешь, Уча, — сказала Ция и приблизила свои глаза к его глазам.

И в который уже раз, сдерживая себя, чуть отстранился Уча, — все еще длилось предвечерье, все еще было светло, и они оба все еще были на виду у всего мира.

...Девушки умолкли, но тут же послышался звук колокольцев — это возвращалось с пастбища сельское стадо. Его еще не видно, оно идет оврагом, но, почуяв его приближение, уже лают во всех дворах собаки. Бывает, что первыми поднимаются черные буйволы, но чаще — резвые бычки-однолетки. А случается, что одновременно выскакивают из оврага наверх три козы: посредине Бодливая с обломанным рогом, а по бокам ее — Серенькая и Пеструшка. Иногда Ция, стоя у калитки, загадывала на эти три козы: «Если сегодня они появятся первыми, значит, Уча очень любит меня». Вот и сейчас, услышав, что идет стадо, девушка загадала. Только слова «очень любит» заменила на «больше, чем очень, любит».

— Что ты там высматриваешь, Ция?

— Коз.

— Ваших?

— Нет, соседских.

— Зачем они тебе?

— Но они не простые, Уча, это совсем не простые козы, — сказала Ция, и тут как раз и показались все три — Бодливая, Серенькая и Пеструшка.

Выпрыгнув одновременно, они закивали головами, и на шее у Бодливой зазвенел колокольчик, возвещая селу: вот мы и пришли.

— Я так и знала, так и знала, — захлопала в лодоши Ция. — Оказывается, что ты больше, чем очень, любишь меня.

— Больше, чем очень? Это я тебе сказал?

— Ты еще скажешь, а сейчас про это мне милые козочки сказали.

— Вот эти три?

— Да, эти три. Одной можно и не поверить, а трем... Как не поверить трем?

— И все трое сказали в один голос? — без улыбки — зачем же обижать милую Цию? — спросил Уча.

— Все трое, все трое, — звонко смеясь, ответила Ция. — Я, конечно, глупая и легкомысленная.

— Ты самая умная на свете и самая добрая.

— Может, и умная, может, и добрая. Но зато дурнушка.

— Ты самая красивая. Ты красивее луны, Ция, — сказал Уча.

— И еще какая я? Говори, говори, — тихо попросила Ция.

— О глазах твоих скажу... Знаешь, какие глаза у тебя, Ция?

— Знаю, обыкновенные. Ну, может, чуть побольше обыкновенных.

— А что еще скажешь о них?

— Еще... Цвета они, как говорят, медового.

— И еще?

— А еще скажу, что они полны любви к тебе, Уча.

— От козочек своих узнала?

— Зачем от козочек? От сердца своего. Скажи еще что-нибудь обо мне, Уча.

— Ты радость.

— Чья радость, Уча?

— Моя.

— Твоя, — сказала Ция.

Так и сказала... Теперь Уче и вовсе не оторваться от плеча любимой. А уходить надо.

— Не отпущу тебя, сил нет отпустить, — сказала Ция, угадав мысли Учи. И снова они умолкли, боясь словами вспугнуть овладевшие ими чувства. И снова село напомнило о себе множеством звуков: голосами гоняющих мяч мальчишек, мычанием коров и блеянием овец, пронзительным визгом поросенка, скрипом колес арб, дьяконским басом кузнеца, покрикивающего на нерасторопных молотобойцев, и ударами его легкого ручника о звонкую наковальню...

... Уча как-то сразу почувствовал, что на них смотрят, и осторожно, чтобы не заметила Ция, огляделся: за невысокой изгородью какой-то парень в военной форме подставлял подпорки под отяжелевшие от плодов ветви. Парень, конечно, сделал вид, что его ничуть не интересует стоящая у калитки парочка; но вот и Ция почувствовала его взгляд и сразу же отодвинулась от Учи. «Ну нет!» — рассердился Уча и сам прижался плечом к плечу девушки.

— Кто там, Уча? — Ция повернула голову. — Ах, да это же Бондо.

— Сосед?

— Ну да. Это Бондо Нодия, сын наших соседей. Он, кажется, только сегодня приехал в отпуск.

— И что же он так — сразу к изгороди? Что же он глаза на нас пялит?

— Ну и пусть смотрит, нам-то какая печаль, — сказала Ция.

«Не печаль, а отодвинулась», — хотел сказать Уча и сделал то, на что до сих пор не решался, — положил руку на руку девушки.

— ...Скоро ночь, и нас уже никто не увидит, — сказала Ция.

— Да, скоро совсем стемнеет, и мне, пожалуй, пора.

— Останься, переночуй у нас. Отец тебе от души предложил.

— У нас так принято: раз вышел за дверь, раз ступил на дорогу — иди.

— Ну, тогда... Тогда иди, Уча, — сказала Ция.

Луна, до того светившая словно днем, скрылась за горой. Мост был далеко, и, чтобы сократить путь, Уча решил перейти реку вброд. Надо было торопиться, чтобы отыскать брод, прежде чем скроется луна. И Уча прибавил шагу. Впрочем,кто его знает, может, он просто хотел убежать от тревожных мыслей «С чего бы глазел на нас этот солдат? И почему отстранилась от меня Ция? А парень ничего себе... И ода́ у него что надо, а двор-то какой! Может, потому и дали мне от ворот поворот Циины родители? Может, они задумали отдать Цию за того парня? И не мудрено: он сосед, видать, с достатком, не чета мне... Может, и Ция не прочь за него пойти... А почему бы и нет? И комплекцией он вышел, да и лицом не плох. С какой стати она за мной побежит в трясину да в глухомань? И годы еще ждать меня надо... Как бы не так. Будь он ей не по душе, не стала бы она от меня отстраняться!» — ревность мутила ему рассудок. Он резко остановился и решил было вернуться назад, но тут же застыдился: «Черт, какие только глупости не лезут в голову, тьфу!»

В тишине ночи шум реки стал явственней. Река бросалась на скалы и дробилась, отступая вспять.

Уче казалось, что этот шум, эта ярость и буйство реки подтверждают его подозрения. Он вновь заколебался: возвращаться или нет? Сквозь шум реки до него донесся новый звук, и Уча прислушался к нему. Это был скрип мельничного колеса. Вдали завиднелись очертания мельницы. Уча обрадовался, словно с души у него свалился тяжелый камень. И тут же решил зайти на мельницу, чтобы успокоиться.

У самой мельницы, раскинув ветви, рос кряжистый, приземистый дуб. Под ним лежали выпряженные из телег волы. Телеги, уткнувшись дышлами в землю, стояли чуть поодаль. За приоткрытой дверью Уча увидел мужчин, примостившихся возле огня. Отсветы пламени освещали их лица. Размахивая руками, они громко разговаривали.

Миновав подворье, Уча вошел в мельницу. Его сразу оглушили скрип мельничного колеса и грохот трех жерновов.

— Здравствуйте! — громко поздоровался Уча.

Никто не обернулся на его шаги. И приветствие осталось без ответа: за грохотом ничего не было слышно. Жернова и вода яростно сотрясали стены и крышу, каким-то чудом все еще державшиеся вместе.

У очага места не оказалось, и Уча, оглядевшись, пристроился на мешке с мукой. Стянув с головы шапку, он стал рассматривать крестьян.

Были они стары, но все еще крепки и ладны. Сидели на бревнах. Разговор у них явно не клеился. Было заметно, что они чем-то сильно встревожены и обеспокоены.

Прямо напротив Учи на низком табурете сидел плюгавый мельник с козлиной бородкой. Его волосы, борода, брови и даже ресницы обильно обсыпаны мучной пылью. Пыль набилась в уши, в нос и ноздри. А об одежде и говорить нечего. Будь на дворе зима, мельника без труда можно было бы принять за деда-мороза.