Лиам сделал вид, что слова его не задели. Он снова посмотрел на экран. Может, брат прав, и все это плод его больного воображения? Может, ветер пошевелил ветки, и получилась синяя тень? Может, его дурацкий мозг просто ищет объяснение тому, что случилось?

Вдруг Габриэль вырвал у него телефон из рук и выскочил из машины. Замахнулся и со всей дури швырнул об асфальт. Потом наступил на него и начал топтать. Лицо у него было белое от гнева. Излив свою ярость, он подобрал искореженный корпус и зашвырнул далеко в озеро.

Лиам сидел тихо, не препятствуя брату, и смотрел на круги на воде. Он чувствовал, как земля медленно расходится под ним, чтобы поглотить.

На пороге дома Большого Хенрика их встретила недовольная тощая кошка. Лив постучала, но никто не открыл, хотя слышно было, как внутри кто-то ходит.

— Открывай! Я все равно знаю, что ты дома, — крикнула она.

Симон уже повернулся к машине, когда дверь скрипнула, и в проем высунулось лицо хозяина.

— Что вам надо?

— Хотим поговорить с тобой.

— О чем?

— Сам знаешь.

Большой Хенрик переминался на пороге, Лив едва доставала ему до груди. Перед глазами промелькнула сцена: она еще школьница, январский холод, заснеженный лес, у автобуса прокололо шину, они с Большим Хенриком пошли домой пешком вдоль лыжни от снегоката и проговорили всю дорогу, хотя до этого и словом ни разу не перекинулись. В местах, где снег был глубже обычного, Хенрик шел первым, чтобы она могла ступать по его следам. А потом он вел себя так, словно этого никогда не было, словно Лив для него пустое место. Вот и сейчас постаревший морщинистый Большой Хенрик не желал ее знать.

— Ну, входите, — наконец выдавил он.

В доме было просторно, Большой Хенрик обходился немногим. Он провел их в кухню и предложил присесть. Узор из колец от кофейных кружек на клеенчатой скатерти подсказывал, где место хозяина. После смерти матери Большой Хенрик жил один. Из всей его семьи только он остался в деревне.

— Думаю, от кофе вы не откажетесь.

— Можешь не утруждать себя.

Она постаралась сказать это мягко, чтобы не злить его. Симон начал кусать ноготь. Хенрик все-таки достал тонкие фарфоровые чашки с золотым ободком и поставил перед ними. На голове у него была проплешина, которую он то и дело почесывал.

— Это ужасно, что произошло, — сказал он. — Я был на похоронах. Вы очень хорошо все организовали.

— Мудиги помогли. Без них никаких похорон не было бы.

Большой Хенрик махнул в сторону окна.

— Не могу поверить, что он лежал там, совсем рядом с моим домом. Мне становится страшно при одной мысли об этом.

— Так ты ничего не видел?

Его ресницы дрогнули.

— Я уже рассказал все, что знаю, полиции. Понятия не имею, как Видар оказался в колодце.

— И ты не видел никого чужого на дороге?

— Никто тут давно уже не ездит. Лесопилыци-ки заезжают с другой стороны, там у них своя дорога. А ко мне никто не заглядывает. Пока не случится что-нибудь плохое. Вот теперь всю дорогу разбили — полиция, журналисты и всякие любопытные идиоты.

Он налил кофе. Симон, угрюмо поглядывая на хозяина, пригубил горячий напиток, но Лив кофе не лез в горло. В животе и так было неспокойно от волнения.

— Полагаю, народ много болтает. Ты ведь наверняка слышал.

В ручищах Большого Хенрика фарфоровые чашечки смотрелись так, словно они были из кукольного сервиза.

— Ну, слышал-то много всего, но не знаю, что из этого придется вам по вкусу.

— За нас не волнуйся. Мы только хотим знать, что люди говорят.

Большой Хенрик вздохнул, снова почесал плешь и покосился на них.

— Может, прозвучит жестоко, но многим из местных хотелось бы всадить пулю в лоб Вида-ру Бьёрнлунду. Он тут многим насолил. Удивительно, что его раньше не прикончили.

Симон со стуком поставил чашку на стол. Лив заметила, как налилась кровью его шея под воротником.

— Кого ты имеешь в виду? — спросила она.

— Не хочу называть имена, но я не от одного человека слышал о подобном желании. Твоего старика в деревне недолюбливали, и ты это прекрасно знаешь. Видар наживался на людском горе. Обманом скупал землю у честных людей, чтобы продать лесопильщикам или в третьи руки. Много семей в один день лишились всего, что у них было. Такое не забывается, и старые раны еще болят.

— Отец уже лет двадцать не занимался бизнесом.

— Может, оно и так. Но он успел дров наломать в прошлом. Лесопильщики получили разрешение на Северный лес, хотя раньше он считался заповедным. А началось все с Видара: он купил землю Бьёрке и перепродал.

Теперь была очередь Лив опускать глаза в стол. Она чувствовала кожей вопросительные взгляды Симона. Она не знала, что именно сын слышал о ее прошлом, о том, что было до его рождения.

А что касается слов Хенрика, она знала, что некоторые люди злятся на Видара, но думала, что все это — дела минувших дней.

— Тебе нужны деньги? — спросила она.

Большой Хенрик расхохотался.

— Ты так и не научилась соображать, да?

— Назови сумму — какую угодно. Я заплачу сколько хочешь. Только скажи, кто убил моего отца.

Он поднял глаза и посмотрел прямо на нее. Огромное тело сотрясалось от злости, когда он наклонился к ней:

— Прекрасно помню, как ты стояла на шоссе с поднятым большим пальцем и ловила машину. Ты хотела уехать отсюда. Но пусть и прыгала в одну старую тачку за другой, ты так никуда и не уехала. А теперь поздно. Теперь ты стала такой же, как твой старик. Думаешь, что деньги могут решить все.

Лив вскочила так резко, что опрокинула чашку, залив клеенку кофе. Красная от стыда, она бросилась в прихожую, а оттуда на улицу к машине.

Пока они с сыном сидели у Хенрика, успело стемнеть, налетел холодный ветер. Она завела мотор и развернула машину. Симон плюхнулся на пассажирское сиденье и завозился с ремнем. Отдышавшись, спросил:

— Что произошло?

Лив коснулась его руки.

— Не важно. Все, что было до твоего рождения, не имеет никакого значения.

Крик рвал ей сердце, но она была не в состоянии подняться. Детская кроватка в лунном свете была похожа на клетку. Тюремная клетка, хоть и меньше ее собственной. Крик разносился далеко по деревне, спугивая птиц с деревьев.

Отец прижимал младенца к груди и укачивал, бродя по темным комнатам. Его большая рука поддерживала беззащитную лысую головку. Ходил с ним ночи напролет — так много в нем было любви. Время от времени он заглядывал к ней в комнату. Она притворялась спящей, когда отец нависал над кроватью.

— Ему нужно есть.

— Я сплю.

— Ты же не хочешь, чтобы он умер?

Он пробовал ее припугнуть, но тело больше не реагировало на страх. Словно все вытекло из нее при родах, оставив внутри одну пустоту. У нее больше не было органов, чтобы испытывать страх. Ни сердца, ни желудка, ни крови.

Она надеялась, что ребенка заберут после родов. Что акушерка и медсестры сжалятся над ней, увидев, как ей тяжело. Но они ничего не увидели и не сжалились.

Отец усаживает ее в постели, поднимает кофту и обнажает набухшую грудь. Ребенок весит целую тонну в ее руках. Она смотрит, как он натужно сосет голодным ртом. Соски болят и зудят. Когда его губы наконец выпускают сосок, из потрескавшейся кожи течет кровь.

Она сидит с закрытыми глазами, а отец хвалит ее:

— Вот увидишь — он вырастет большим и сильным.

Ели согнулись под снегом. Природа спит. Белую тишину нарушает только плач младенца. Она зажимает подушкой голову. Ей кажется, что она тоже погребена под снегом. В зеркале она видит отражение ребенка — сморщенное личико, беззубый рот, требующий дать ему то, чего у нее нет. В комнате светло, но она отказывается принимать новый день. Сует руку под матрас и сжимает спрятанный там нож. Проводит острым лезвием по тонкой коже запястья. Всегда есть выход. Даже если этот выход никуда не ведет.

Темные глаза Кристины следили за ее движениями. Лив подошла и, вытащив фото из старой рамки, долго смотрела на него. Такое чувство, что она смотрит на себя. Единственным отличием были волосы. Но глаза — точно как у матери. На фоне густых, черных, как смоль, волос светлые глаза Кристины сияли как звезды.