Чем я занят? Да ничем я не занят. Все эти поездки на грузовике, переливание воды, перемещение разного мусора, что это дает мне, кроме денег? Какие перспективы передо мной открываются? Через десяток лет пересесть за руль и нанять мальчишку-грузчика? Чему я могу научиться при такой работе? Воровать сигнальные жилеты, пожалуй. Карьера выстраивается головокружительная.

Почему я живу именно здесь? Что это за прекрасный город, полный отходов. Нагромождение дряни и идиотов, роющихся в испражнениях. Это не город мечты, не город грехов, не город ангелов. И уж точно, не город Бога.

Возможно, нужна всего лишь какая-то катастрофа, чтобы стереть с лица Земли эту мерзость.

Тогда все люди смогут вздохнуть свободно. Но, позвольте, какие еще люди? Люди должны отправиться вслед за городом, в преисподнюю. Ведь среди них не нашлось самой завалящей подружки для меня. Пусть бы даже она была хромой. Или пусть плохо видит. Или слышит. Так даже лучше – некоторая неполноценность подружки даст скидку на мое к ней отношение. Хромоножка, пожалуй, будет посговорчивее красотки, не будет такой требовательной. Одна мне подружка – эта холодная ночь поздней осени. А я – лишь одна из теней этой ночи на какой-то мокрой грязи или опавших листьях.

Но, в наступившее после ночи утро, ни косой, ни лопоухой подружки рядом со мной не оказалось. Оказалось жалкое пристанище, именуемое домом. Была работа, расцениваемая как мучение.

И не было главного – причин просыпаться, ждать, верить и надеяться на лучшее. Только зияющая дыра внутри на месте… да, на месте Герды Шейн.

Эту пульсирующую холодную пустоту в моей душе сейчас же надо заполнить. Иначе она поглотит меня, как черный ледяной океан. Баренцево море.

Если нет никакой возможности вернуть вырванный кусок души, что останавливает меня начать новую жизнь? С самого начала, со здоровыми душой и телом, с шансом отыскать свой путь, с возможностями написать все без ошибок и начисто. Но где гарантии, что за закрытой дверью этой жизни ждет не вечная тьма и пустота, а дверь в иную жизнь, следующую или параллельную?

Что-то держит меня здесь, в этой реальности? Насколько подробно я изучил ее, чтобы точно знать, что приюта в ней не найти? Что это окончательный диагноз с крайне вероятным летальным исходом? Или я вижу только воображаемый мир, которым я, как постерами, заклеил непрезентабельные обои реальности.

Сама структура восприятия через зрение. Регулярные сновидения. Все это впустую, не увлекает меня. Никто не остановит меня на пороге этого мира. И я, не оборачиваясь, уйду.

Есть только один способ узнать, что за дверью – заглянуть за нее. Конечно, будет обидно провалиться в вечную тьму. Но чем, скажите, моя нынешняя жизнь отличается от скитания в вечной тьме? Да во тьме, даже лучше. Пусть будет тьма, тишина, пустота. Никто не будет мне мешать думать о Герде Шейн. Я продолжу пребывать в одиночестве и молитвах.

Пусть не станет этого мира, который так и не смог вернуть мне Герду, часть моей души, смысл существования, надежду и боль. И уже никогда не сможет.

Мокрый снег, смешанный с грязью, неприятно хлюпал под ногами. Свет пасмурного дня был совсем люминесцентным. Обувная лавка, новая и подержанная обувь и новейшие шнурки и стельки, табачный магазинчик с бородатым брюнетом внутри и четыре дерева в ряд. Если узнали эту улицу – мне все равно.

Строители атаковали пустырь. Раздавались одиночные хлопки падающих материалов и автоматные очереди отбойных молотков. Под стон забиваемых свай и истошную виолончель циркулярной пилы галантный бульдозер кровожадным клекотом объявил болеро длинношеего экскаватора и обходительного самосвала. Рабочие удваивали силу с помощью блоков и веревки.

На пустыре красовалось сооружение непонятного предназначения. Оно походило на боевые мачты американских военных кораблей начала 20-го века. Кабели, подведенные по ограждению строительной площадки, выглядели, как развешанные для просушки змеи. Грязь и глина смешались в исходящий гноем ливер земли. Я заметил, что не один стою и наблюдаю за строительством. Осторожно, чтобы не посмотреть на второго зрителя, отхожу и продолжаю путь. Вороны скупо комментировали процесс: «карусель, карусель!»

Каждая нанесенная земляными работами рана планеты неминуемо увеличивает напряженность, не выраженную физическими величинами, только статистикой. Напряженность кожи, земной коры, психическая, неосязаемая, повышает напряженность внутри подземных сооружений. Увеличивает вероятность техногенных случайностей. Таких случайностей, что в теории должны происходить раз в сто лет, надо ожидать гораздо чаще.

Это бурлит низкоорганизованный распределенный чувственный разум планеты. Буйство колоссального организма, обладающего неодолимой силой земного притяжения – щупальца этого разума невидимы (просто человек не проникал еще в глубины своей планеты столь глубоко и широко, чтобы увидеть и осознать конечности этой неимоверной силы) – Земля пытается избавиться от злокачественных новообразований зданий, стригущего лишая лесозаготовок, царапин автомагистралей, язв карьеров и котлованов, прободений горных разработок, пункций нефтедобычи.

Но это не внутренние болезни Земли – не диабет, не аденома, не гепатит – это лишь кожное заболевание – дерматит хронический, псориаз, ней-ро-дер-мит.

Земля может стремиться оторваться на время (для нее крохотное – несколько миллионов лет) и дать волю очищающему стерильному холоду космоса. Очиститься и переродиться с помощью абсолютной чистоты и бесконечного отсутствия чего бы то ни было.

Я не торопился, никуда не торопился, просто шел, и навстречу мне, судя по всему, тоже никуда не торопясь, шел серьезный маленький человечек. Это я оценил краем глаза. Мы повстречались. Я остановился в трех шагах от мальчика. Тот был в очках. Я, было, хотел закурить, да передумал – лень было доставать на мокром холоде руки из карманов. Мальчик, не меняя серьезного выражения лица, поправил под мышкой огромную книгу, достал из кармана куртки очень большой кусок пирога, откусил и положил обратно в карман. Я не торопился уходить. Он, видимо, профессионально держал паузу перед каким-то событием. Если бы не пауза, что бы он мне не сказал, я бы ответил ему «да пошел ты!».

Скорее всего, он об этом прекрасно знал. Жуя, мечтательно посмотрел в светло-серое небо, поправил указательным пальцем очки, непрочно сидящие у него на носу, и дожевал пирог. Мне показалось, что очки у него – для отвода глаз, чтобы запоминались его очки, а не он сам. Я машинально начал запоминать его особые приметы.

Он тем временем раскрыл, ловко жонглируя недетским фолиантом, раскрыл его на нужной заложенной фантиком странице и с расстановкой, убедительным голосом автоответчика прочитал:

– Дяденька, а какой сейчас будет год?

Потом посмотрел на меня. Его лицо выражало неподдельное изумление вылетевшими у него изо рта словами. А меня его вопрос не удивил. Я был к нему готов, как любой современный человек, посмотревший не один десяток кинолент, посвященных путешествиям во времени. Но все равно, если бы он спросил, который час, я бы заметил его несильный акцент.

Иностранцы произносят слова с трудом, стараются, выговаривают буквы тяжело и неуклюже. Мы говорим на родном языке легко и естественно, не думая над произношением, у нас получается лучше, чем у иностранцев. Этот мальчик или говорил на моем языке более тысячи лет, или я плохо учил свой язык – он ему давался легче, чем мне. Но все-таки, он был не местным. Нет, нет, я раскусил тебя, парень.

А вот сценарии фильмов иногда материализуются. Это такая теория, что мысли массы людей могут материализовываться. И чем больше людей одновременно думают об одном и том же, тем вероятнее материализация. Моя учительница говорила, что когда все подумают о конце света, он действительно произойдет. Или теория вероятности была всего лишь подтверждена одним из миллиарда подростков. Мы должны были встретиться в одном случае из миллиарда – и вот, пожалуйста, этот самый.