— Угу, — с деловитым видом кивнул Кутька. — Мне и Котел говорил то же самое: не смей позорить страхом ни себя, ни тем более своих соратников.

Почтенный старец немного помолчал, переваривая услышанное, затем с сожалеющим видом развел руками.

— Ну, можно, конечно, и так… — сказал он и, подумав еще немного и хитро сощурив глаза, вдруг добавил. — А что это за кухонная утварь, с которой ты, насколько я смог понять, общаешься?

— Что? — непонимающе уставился на ромейского волхва парнишка. — А, это насчет Котла? Нет. Это не тот, в котором кашу варят. Так человека зовут, что меня оружному бою учит.

— Имена у вас, конечно, интересные…

— Да чего в них интересного?

— А разве ничего нет? Кто ж это догадался человека … казанком каким-то наречь?

— Так ведь это не имя вовсе. Ну, в смысле не совсем имя. Не настоящее. Вернее, настоящее, но не то, что родителями дано. То могут знать лишь родные. Чужакам встречным-поперечным открывать его не годится. Мало ли какую порчу наведут. А то и вовсе власть над тобой возьмут. Если кто-то открывает вам свое настоящее имя — значит, не просто доверяет полностью, но и считает вас человеком очень близким. Почти родственником. И более преданного и верного друга не сыскать.

— Вот как? — удивленно вскинул брови седовласый черноризец. — Любопытное…м…поверье. И что, ты мне поэтому не говоришь своего настоящего имени?

— Прости, конечно, добрый человек, — виновато дернул плечами Кутька, — не могу. Тем более…

Тут парнишка осекся, как-то затравленно глянул на доброго старца и, окончательно смутившись, закусил губу. Впрочем, служитель заморского бога, похоже, не особенно обиделся.

— Тем более — колдуну? Ты это хотел сказать? — снисходительно глядя на замешательство, он спрятал в окладистой бороде лукавую улыбку.

— Да нет, — промямлил отрок, смущаясь от осознания своего невежества все больше и больше.

— Неправда не красит. Этому, насколько я знаю, не только христова вера учит, но и та, которую вы почитаете за свою. Разве не так?

— Так, — кивнул виновато Кутька.

Впрочем, старец опять не обиделся. Он, похоже, и впрямь не надеялся услышать ответ. Или ответ этот его не очень-то и волновал.

— Не стоит, мой юный друг, так смущаться, — заметив его замешательство, тут же бросился успокаивать отрока добродушный старец. — Я ведь вовсе не хотел ставить тебя в неловкое положение. Ни в чём тебя не стану переубеждать. Или поучать. Я хочу, чтобы ты запомнил: если тебе будет трудно, если больше не к кому будет обратиться, да и просто ежели захочешь поговорить, эти двери для тебя всегда открыты. Всегда.

Словно бы в подтверждение своих слов, старец распахнул дверь странно обустроенной светлицы. А когда Кутька уже переступал порог горницы, черноризец добавил:

— Кстати, Василий — это мое настоящее имя.

Кутька почувствовал, как густая краска неловкости заливает лицо. Не постараться ответить хоть каким-то добром человеку, проявившему к тебе такое участие, было бы, конечно, свинством.

— Может, я могу чем-то помочь? — с надеждой спросил он.

Чей-то там отец кротко улыбнулся в бороду.

— Вообще-то, если уж у нас пошёл такой откровенный разговор, а ты к тому же вызвался сам, то — да. Можешь. Знаешь, с этой церемонией, затеянной князем для своего сына, все сбились с ног. Даже я, — мягко улыбнулся он. — Она ведь уже завтра. А сделать надо успеть так много, что я даже не знаю, за что хвататься…

ХХХ

Он всегда подозревал, что поруб приятным местом быть не может. Здесь даже воздух не заполнял грудь дыханием, а словно насильничал над легкими, злобно напихивая в них дух тлена, сырости, гнили и безнадежности. Сразу за порогом начиналась лестница, ведущая вниз на семь где-то саженей. Может, и больше. В полутьме не особенно-то насчитаешь. Выложена она была из каменных плит, гладких, скользких и заметно вытертых тысячами ног. Особенно посередине. Словно гордый сказочный витязь прошел, как воск сминая податливую под его ногами каменную твердь. С правой стороны лестница упиралась в такую же каменную стену, в которой торчали два факела — вверху, там, где сейчас стоял Кутька, и в самом низу. Света от их нервного трепыхания было ровно столько, чтобы усилить ощущение жути.

Лишь на нижней ступени он заметил, что пазы, в которые вставлялся чадящий огрызок тусклого света, были заметно расшатаны, и вынуть из них факел было что соплями чихнуть.

Долго идти не пришлось.

— О, что это? Никак русским духом запахло…

Голос прозвучал слева.

Из темноты донеслись гулко брякнувшие по каменному полу подкованные каблуки. Потом они прошелестели по соломе, служившей, видно, в порубе подстилкой. Поневоле кутькина рука с факелом метнулась навстречу звуку. В грязный круг света вплыла решетка во всю стену, отгораживающая камету от коридора. А на ее прутьях покоилась пара рук. Узловатые запястья, пальцы, как арбалетные болты, замызганная ряса с налипшими стебельками прелой соломы. Прелой и довольно вонючей.

16. Забытая история (окончание)

— Тухлятинки принес, спрашиваю?

— Нет, — наконец, нашел свой голос Кутька. — Это… м… еда.

— Ух ты! А голос-то — знакомый! Никак мой старый добрый коллега по спортиваному туризму в лесах средневековья.

Кутька стоял, пытаясь держать плюющийся чадящими искрами факел по возможности дальше от одежды. Кроме это приглушенного шипения огня, никакого ответа на слова ромея не воспоследолвало.

— Таинственное молчание… Вечер становится все интереснее. Хотя не могу ручаться насчет слова «вечер». Здесь время дня сложно определить. Все-таки плывущую в темноте деревяшку с фитилькомтрудновато назвать восходом солнца.

— У нас бабы меньше треплются.

— А у нас собаки срут лучше, чем мне тут вместо еды…приносят.

Собственно, это было как раз то, зачем он сюда и пришел.

— Это не совсем та… еда, что была до сих пор.

— Да? Ну, уж не чаял дождаться. Маски сброшены, игры в аналогии закончены, и мне, наконец, принесли настоящее дерьмо вместо его пусть и достойного, но заменителя?

— Нет. Это просил передать ваш… главный. Чей-то там отец. Может, и твой, раз так о тебе печётся.

В каменном мешке княжьего поруба вновь повисло молчание. Под стать тому протухшему воздуху, что пытался стиснуть своей почти осязаемой сырой хваткой чахлый огонь в руке человека.

— Отец Василий? — осторожно, будто боясь спугнуть редкую трепетную птицу, прошептал заключенный.

— Старик. Вроде бы, его так зовут.

Меж железных прутьев решетки в зловещем дрожании огненных сполохов и метании теней появилось лицо черноризца. Глаза прятались в темных провалах под карнизом бровей, и хотя отрок их не видел, но нутром чуял — буравят они его так, как не всякое копье проткнуть может. А пахло от него так, словно в чан прокисшей браги опрокинули телегу навоза.

— И как же так вышло, не раскоешь мне секрет, что благочестивый митрополит обратился к безбожнику-варвару, а тот не побрезговал принять из его рук… хрен знает что? Может даже некое овеществленное проклятие.

Кутька презрительно хмыкнул. С не меньшим презрением он постарался протянуть узнику сверток. Тот молча принял, какое-то мгновение словно бы взвешивал его в руке, затем утащил в свой темный закуток.

— Из всего вашего колдовского братства если я и смогу кому довериться, то только этому твоему отцу. Хорошего человека не скроешь ни за какими черными одежками.

— Да ну, — тот, кого называли Никодимом, принялся чем-то приглушенно шуршать в углу, куда не доплёвывал свет факела. — А меня, стало быть, хоть голубем белым наряди, да веточку жимолости в клюв запихай, все одно крысой быть не перестану?

— Вроде того.

— То есть, это не я спас вас всех тогда в лесу, когда вам в загривок шайка бандюганов вцепилась?

— Не знаю. Темно тут, лица не видать. Может, и не ты. Всё, мне пора. Меня просили передать тебе харч, я передал. Считай, квиты.

И в самом деле Кутька развернулся и потопал в обратную сторону. Сапоги, не без сожаления выданные ему ключником детинца, солидно бухали по камню железными гвоздями.