— Теряем время.
Видимо, чересчур долгое молчание, связанное с мыслительными процессами, действительно не вписывалось в натуру предков. Перстень подорвался на ноги очень быстро, как будто и не сидел только что в неудобной позе, от которой у нормального человека мгновенно свело бы ноги. На требовательно-вопрошающий взор Хрома воевода лишь невесело ухмыльнулся:
— Думай, как знаешь, но нам осталась одна дорога — к моим белозерцам. Если, конечно, ты не желаешь, чтобы еще и они с киевлянами порубали друг друга. Спросим кой-что у Фрол-Силыча. Я в конце концов воевода, меня-то не пропустить к нему сквозь мой же полк будет сложно.
— Это да, — фыркнул однорукий. — Но зато я представляю, насколько нам с этим вот отроком в случае чего выбраться из середки вражеского стана будет непросто.
— Вражеского, говоришь?
— Предположительно.
Два воина несколько мгновений меряли друг друга не особенно союзническими взглядами.
— За своих людей я ручаюсь, — бросил Перстень.
— Я в этом уверен, — и не думал униматься Хром. — Только когда замышляется великое зло, никогда не знаешь, с какой стороны тебе удар прилетит. Может и со спины. На то оно и великое, чтобы везде может окружить.
— Аки черная туча красно солнышко? Мне от тебя, тысяцкий, не сказки нужны, а помощь. И пока мы тут с тобой собачимся, время идет. Была бы возможность, рванули бы к Молчану наперерез. Но ведь ты знаешь, что нас обоих там скорее всего ждет. Поэтому выход тут один. К моим. Не верю, что они предали и все пошли за Фролом. Надо разобраться и взять белозёрскую дружину под моё копьё. Коль не веришь мне — давай отправим гонца догонять Молчана. Вон, из погорельцев кого-нибудь отрядить. Пусть Ратиборыч разворачивает своё воинство на тот случай, коли я не прав. Словом, я решил, а ты поступай, как хочешь. Но если тебе в самом деле правда нужна, знаешь, куда ехать.
Послушник Яков едва не вскрикнул, что ему-то никакая дикарская правда отродясь не нужна, он отлично проживет и без нее, а потому его бы тоже надо отпустить…
Само собой, никто его спрашивать не стал.
16. Забытая история (начало)
Оказалось, мало просто обвешаться железом, чтобы зваться дружинником. Да какое там дружинником — даже отроком. Всем этим звякающим хозяйством нужно было ещё и уметь владеть. А чтобы выучиться сей премудрости, неплохо было бы ещё и остаться в живых во время этого самого обучения.
В какой-то момент — Кутька не мог сказать точно, в какой именно — Котёл вдруг перестал его жалеть. Гонял так, что помереть было легче. И рубил так, что оставалось только даваться диву, как до сих пор не разрубил надвое. Это уже не говоря о том, что чуть не каждый день Кутька узнавал, что же ещё в битве может считаться самым главным. Кроме крепкой руки, баклажки воды, умения читать каждое движение врага и кучи других важных тонкостей.
А в один прекрасный день Котёл решил усадить своего нерадивого ученика на коня. Настоящего. Воинского. Именно тогда Кутька узнал, что важно в битве ещё и ни в коем случае не казать свой страх. Даже перед конём под собственной задницей. Почует — и хана.
Так оно и вышло.
Очнулся отрок в какой-то незнакомой избе. Бок, на который он рухнул из седла, подёргивался ноющей болью. И быть может, она была б куда докучливоей и острей, не перевяжи его чьи-то умелые и, надо признать, заботливые руки.
— Я вижу, наш юный гость пришёл в себя?
Кутька увидел в дверях старца в такой же черной одежде, что носили его знакомцы-ромеи.
— Где я? — не обратив внимание на вопрос почтенного старца, не слишком приветливо осведомился неудачливый наездник.
— О, — показалось, что седовласый мужчина преклонных лет с густой окладистой бородой вдруг по-настоящему смутился от вопроса совершенно незнакомого молокососа. — Пусть наш гость не обижается за неучтивость. Действительно, не очень-то вежливо заговаривать с человеком, который еще не отошел от ранения, даже не осведомившись о его здоровье. Пока мой юный друг был без сознания, я позволил себе осмотреть его раны и по мере скромных сил взялся их врачевать.
Тут уж настала очередь смешаться Кутьке. Люди, пусть и совершенно незнакомые, к нему со всей душой, а он, как пес неблагодарный, зырит исподлобья да все норовит поворчать.
— Благодарствую. Прости, мил человек, имя твое мне не ведомо.
— Зови меня отец Василий, — приветливо улыбнулся из-под густых усов черноризец. Только теперь Кутька заметил на его груди солидных размеров крест.
— Чей отец?
Улыбка старца стала еще более широкой и приветливой.
— Чем мне нравятся люди этой страны — так это каким-то врожденным умением мыслить…, - он на миг замялся, подыскиывая нужное слово и поводя в воздухе рукой, словно надеясь выхватить его оттуда, — не общепринятыми категориями. Что бы, например, переспросил у меня грек или сакс? Наверняка, то, как меня зовут. Чтобы знать, как обращаться и впредь не испытывать с этим больше никаких трудностей при общении. Но жители Гардарики совсем не таковы. Во-первых, все эти формальности общения для них не так важны, как сам человек. А во-вторых, вы умеете сотню вопросов религиозного, философского и даже нравственного толка, и уточняющих, и дополняющих, поместить в один-единственный. Да такой простой по форме и непередаваемо сложный по содержанию, что впору только руками развести.
Судя по добродушной улыбке и красочному объяснению, старец с большущим крестом на шее был настроен благожелательно. Кроме этого Кутька не понял больше ничего.
— Как я сюда попал?
— Упал с коня. Благо, я случился неподалёку. Твой знакомый, что учит тебя ратному делу, проявил весьма похвальное старание оказать тебе поистине христианскую заботу. Мы перенесли тебя сюда. Как себя чувствуешь? Лучше? Надеюсь, раны не оказались серьезными? — добрый старец развел руками. — Я ведь всего лишь проповедник, а не врачеватель.
— А я — всего лишь трухач, а не воин.
— А разве допускают до оружия кого-то, кто воином не является?
— Конечно, нет. Настоящий воин смерти не боится. Он всегда готов сложить голову за други. Его вообще ничего не может устрашить. А я дрожал, как осиновый лист, думал, стук зубов на весь детинец слыхать… Вот и сбросил меня конь.
Почему решил открыть душу первому встречному, Кутька и сам объяснить не мог. Ведь даже себе в этом боялся признаться! Хотя, может, именно потому и выложил всё, что человек — незнакомый?
— Не нужно наговаривать на себя. Как вы говорите? Не возводи напраслину. Скромность, конечно, красит человека, но в этой ситуации, я думаю, она не к месту. Твоя реакция была вполне естественной. Все мы испытываем безотчетный страх перед всем, что нам неведомо.
— Но ведь я боялся не столько позора, сколько…смерти, — неожиданно для самого себя уяснил вдруг Кутька. — А воину не пристало ее бояться.
— Глупости, — со знанием дела и с выражением какой-то неповторимой небрежности отмахнулся старец. — Смерти боятся все. Всё на нашем пути видится нам священным таинством. Ровно до тех пор, пока мы его не перешагнем в первый раз. Так, быть может, и конец пути на этом свете — такое же таинство, который каждый из нас рано или поздно постигнет, как и все остальные до этого: первая охота, первая ласка женщины, первый ребенок? И страшит больше всего оно лишь потому, что после него нет возврата назад? Может, именно слово «никогда» так пугает всех в таинстве смерти? Ведь никогда больше на этом свете мы не увидимся снова, постигнув эту тайну. Ни-ког-да. Если вдуматься — то это и впрямь страшнее всего.
Старец грустно вздохнул. А продолжил неожиданно бодрым голосом:
— Но кто знает, может, и не стоит так переживать? Быть может, это такая же жизненная веха, как и все предыдущие? И способ, чтобы понять, постичь ее, существует лишь один — пройти через нее. Почему она нас пугает больше остальных? Да потому что, в отличие от всех предыдущих, некому рассказать, что же ждет нас за ней, похлопать по плечу и уверить, что ничего страшного в том нет. И кто знает, может, лишь отодвинув завесу этого мира, мы сможем испытать неизведанное счастье, несказанную радость, погрузиться в мир абсолютного добра, радости и полного счастья? И там, за этой чертой, так же, как и много раз в земной жизни, будем смотреть на свой былой страх пересечь этот рубеж со снисходительной улыбкой.
