Незнакомец начал спускаться по другой лестнице, и юноша, ведомый красными отблесками, шел за ним следом.

Чем дальше они идут, тем воздух становится все тяжелее, все гуще. Ноги ступают уже не по дереву, а по земле: ступеньки кончились, они очутились в подвале. Незнакомец стоит у входа и знаком приглашает войти. Юноша входит и оглядывается вокруг. Стены сделаны из слегка светящегося камня. Он идет дальше и обо что-то спотыкается. Что-то с грохотом падает. В дрожащем свете стен он видит крышку пустого гроба. Тревожно оглядывается: другие гробы, покрытые пылью и запертые на висячие замки, стоят в ряд.

Беспокойство вновь охватывает его, тот же страх, что заставил его дрожать после убийства, когда он был уже далеко от своей пустой комнаты и все же видел себя еще в ней, как будто совсем не уходил. Он хочет обернуться и посмотреть на хозяина, подбежать и заговорить с ним, потребовать от него объяснений. Но того уже нет на пороге, и дверь заперта. Тогда юноша все понимает и, полный печали, садится в угол. Из маленького, закрытого решеткой, слухового окна поступает голубоватый свет, который с каждой минутой светлеет. Вот-вот рассветет, и ему надо спешить. Он мечется, пытаясь найти необходимое ему зеркальце, но зеркала нигде нет. Тогда он выдергивает из-за пояса окровавленный нож, тот самый, что всадил в живот пьяного Гиганта, и вонзает его в дерево гроба. Поправляет китель, стараясь его застегнуть. Пальцы сначала находят петли, затем он шарит по правой стороне и нащупывает четыре твердых узелка.

Пуговицы на его кителе бывали редко, поэтому он не удивляется. Но сейчас их отсутствие, эта мелочь, причиняет ему особенную боль.

Он вспоминает родных: отца, умолявшего мать пришить оторванную пуговицу, – а ей всегда было лень. Тогда отец, распаленный гневом, выскакивал на улицу и громко кричал, ударяя себя в грудь:

«Послушайте меня, соседи, вы все должны знать, весь мир должен знать, что за женщину дала мне в жены судьба! Она дождалась, пока у меня одна за другой оторвались все пуговицы, и не пришивает их!»

Затем, размахивая руками налево и направо и сметая все на пути, он шел напрямик к первому попавшемуся дому, стучал в дверь и просил незнакомую хозяйку пришить ему пуговицы, позоря свою жену в чужих глазах.

А мать тайком доставала с груди маленькую иконку, украшала ее зелеными листьями и, на коленях, с жаром, со слезами на глазах, – молилась о смерти своего тирана.

Боль, мутная и бесконечная боль разливается внутри него, она готова обнять всю землю.

Шатаясь, он подошел к окошку. Далеко, в глубине долины, с зажженными фонарями в руках, молча двигались две человеческие тени. Вот они остановились, должно быть заметив, что уже начало светать, сняли крышки фонарей и подули на огонь; и огонь, на секунду мигнув, исчез, разбросав вокруг маленькие горящие искры.

Юноша отошел от окошка и теперь уже твердыми шагами – он принял решение – подошел к гробу, который ждал пустым; он увидел, что гроб сделан из черного дерева и на нем нет никаких украшений. Слегка дотронулся до него пальцами. Гроб был холодным и жестким.

Прикинув на глаз его размер, он опустил внутрь сначала одну ногу – так же как перед сном, укладываясь на кровать, – затем другую. Лег. Гроб был ему в самый раз. Он скрестил руки на груди, укрытой военным кителем без пуговиц, и стал ждать. Вдалеке послышались голоса птиц, пролетавших над озером. Собака несколько минут лаяла на небо. Голоса птиц умолкли, их больше не было слышно. Больше ничего не было слышно, даже той чудесной мелодии, которую так хотелось еще раз услышать, – только беспорядочный грохот сердца внутри – оно билось так сильно, что у него тряслась грудь – будто дровосеки выкорчевывали там деревья – и руки его тоже болтались и подпрыгивали, как отрубленные ветви, которые держатся на одной тонкой коре.

Юноше казалось, что плывет он в дряхлой лодке и гребец рядом с ним, которого он не мог видеть, но который беспрестанно жевал мушмулу – ее кислый и немного гнилой запах бил ему в ноздри, – гребет веслами, тяжело разрывающими густую воду. Сквозь эти разрывы на секунду поднимались стоны утопленников, звавших их. Но гребец, немой и невозмутимый, налегал на весла, ведя лодку все дальше.

Прежде чем юношу полностью охватила морская болезнь, он собрал все оставшиеся силы, смог расцепить руки, поднять с земли крышку и рывком затащить ее на гроб. Вонзенный нож закачался, выписывая ручкой белые орбиты в воздухе. За то короткое время, что потребовалось, чтобы надвинуть крышку, он успел увидеть в последний раз пустую комнату с красными стенами; он увидел, как распахиваются в ней настежь окна, и врывается ветер, и гасит пламя проклятой свечи.

А гребец рядом с ним все жевал, молча, свою гнилую мушмулу и продолжал все быстрее налегать на весла и вести трещавшую лодку по темным бесконечным каналам без берегов.

Афины, 1944

Множество цветов, множество тычинок, множество корней, забальзамированных, посеребренных, в разноцветных бархатных футлярах, под толстым слоем хрусталя, ослепляют посетителей музеев.

Он развесил на деревьях маленькие зеркала – чтобы смотрелись птицы.

Она долго ласкала ее влюбленным взглядом, а потом протянула ладонь, чтобы поймать. Но разгневанная груша, ударив ее по руке, ускользнула, ровно встала на хвостик и принялась отплясывать на скатерти дикий, грозный танец.

Меня не трогали цветы – эти ненасытные мальвы, – они разевали рты и лаяли, когда я проходил мимо, – я никогда не позволял им укусить себя за палец.

Рядом с забором сада есть водоем, зеленый, полный мяты и белых лилий, – как только нос приблизится их понюхать, они открываются и разрываются до стебля. В глубине дрожит – бесформенная жемчужина – тусклый костный мозг страсти.

Большими ножницами он прокладывает путь среди мебели, пожиная тяжелые ветви, растущие повсюду. Они в цветах, но без птиц (все птицы собрались в камине, который не работает с прошлой зимы). Однако их тела смердят такой теплотой, что ему не понадобились ни перчатки, ни гетры, ни те шерстяные носки, что блеют каждый раз, когда он пытается их всунуть в свои тесные башмаки.

Облака немного отступили, и в отверстие высунулась половина желтой луны. Большое восковое ухо растянулось посреди неба, чтобы послушать.

Голодные птицы подкарауливают меня в листьях, почесывая когти о кору деревьев, ибо кто однажды попробовал моей крови, не может питаться плодами и соком шелковицы.

Дождливыми вечерами медведицы, лишь только прикатят пахучую жженую траву, тащатся вниз, страдая от одиночества, – не отличишь их от голых камней, – мечтая украсть детей.

Медведицы с толстой шкурой прочли где-то, что станут счастливыми!

Другие толстошубые медведицы тоже хотят украсть детей, потому что счастье для них тяжелее, чем шкура, и они плачут.

Почитай Ночь!

Я, не держащий птиц заключенными в клетках (клетка моей матери гниет в кладовке), просыпаюсь иногда от тихого щебета.