– Вот как? – удивился Блонд, хотя он знал, конечно, много больше Ретленда. – Интересно!

– Да, этот время не теряет, – ответили ему сразу несколько голосов, – теперь Пембрук обрадовался, нанял всех стихоплетов, и они сидят и строчат любовные сонетки.

– И все равно не пролезет! – вдруг разом зло ощерился Блонд. – Ее величество помнит историю с этой цыганкой! Граф! Хорош граф! При покойном короле Генрихе VIII (да будет благословенна его память!) их бы обоих выгнали воловьими бичами из города.

– А теперь они при дворе! Времена переменились.

– Что говорить – был бы этот великий государь жив, и мы не собирались бы тут, – вздохнул Ретленд; он был высоким, длинным, светловолосым молодым человеком. До сих пор он тихо сидел в кресле и о чем-то думал, а теперь вдруг встал.

– Пойду к графу, – сказал он на ходу, – посмотрю на этого актера.

Он вышел.

Граф Блонд прошелся по зале.

– Нет, любопытно, любопытно, – сказал он задумчиво и заинтересованно, – весьма, знаете ли, любопытно. А значит, он все-таки пришел! Не побоялся! Молодец! Если в толпе найдется хотя бы сотня таких…

Он остановился среди залы, посмотрел на свои руки и докончил:

– …сотня хороших горланов из черни, дело может пойти совсем-совсем иначе. Это великая сила – чернь! Скажите, пожалуйста, все-таки пришел. Нет, как хотите, но это очень-очень хорошо!..

Шекспир вошел и осмотрелся.

Говорили, граф ходит, а он не ходил, он сидел и писал. Только когда они вошли – он и начальник охраны, – граф поднял на минуту голову и кивнул Лею, отпуская его.

Лей вышел.

Шекспир к столу не подошел, а остался стоять около двери. Эссекс все писал и писал, низко наклонив голову. Его рука безостановочно, хотя и не быстро, шла по бумаге. Только раз, когда Шекспир отодвинул мешающий ему стул, он поднял глаза, посмотрел и улыбнулся так, что только слегка наморщилась одна щека. Это значило – пусть Шекспир обождет: он рад ему.

– Так как с «Ричардом II»? – спросил Эссекс через полминуты, не отрываясь от бумаги.

– Как вы приказали, – ответил покорно Шекспир, – я уже снял «Ромео».

Он стоял около стены, заложив руки за спину.

– Деньги вам заплатят сегодня же, – сказал вдруг Эссекс. – Десять фунтов. Я уже дал распоряжение моему казначею.

– Благодарю вас, ваша светлость, – серьезно ответил Шекспир.

Продолжая писать, Эссекс коротко кивнул ему головой. Потом, кончив страницу, оторвался от бумаги, посмотрел на Шекспира и улыбнулся широко и открыто.

– А вы садитесь, мистер Шекспир, сейчас кончу, и тогда… Одну минуту! – Он продолжал писать. Шекспир сел на стул, вынул платок и обтер влажный лоб. Он был высоким, тучным, любил ходить быстро и потому летом изрядно потел.

В эти же дни он сильно волновался, но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил это. Вот сейчас Эссекс сказал: «Мы вам заплатим», – и он спокойно и очень деловито ответил, что очень хорошо, если заплатят: деньги театру нужны – все так, как будто ничего не произошло и он ничего не подозревает. Этого тона и следует держаться. Было темновато. Пучок свечей в бронзовых узорных канделябрах с итальянскими хитрыми грифонами освещал только стол, русые волосы графа и желтую кипу бумаг. Граф был одет очень просто – в черный костюм с широким поясом. На столе поверх кипы стояла высокая чаша, сделанная из продолговатого страусового яйца, и по ней тоже вились строченой серебряной чернью пальмовые листья, виноградные гроздья и какие-то плоды.

«Как череп среди бумаг», – медленно подумал Шекспир о чаше. Он уже успокоился. Было в этой обстановке, в набросанных бумагах, склоненной голове спокойно пишущего и обреченного человека, в его скромной, черной, совсем простой одежде что-то такое, что наводило на мысль не о восстании и гибели, а о другом – спокойном, глубоком и очень удаленном от всего, что происходит на дворе и в фехтовальной зале.

Так, при взгляде на бумаги ему почему-то вдруг вспомнились и его бумаги, и его незаконченная трагедия, та самая, что вторую неделю валяется на столе и никак к ней не может он подступиться. Первую сцену он написал сразу, а потом заело, и теперь не пишется. То была свирепая история о датском принце и о том, как он зарезал подосланного к нему шпиона; кровь спустил, а тело сварил и выбросил свиньям. Принц притворялся безумным для того, чтобы можно было безнаказанно убивать своих врагов, а может быть, верно был сумасшедшим, ибо он обладал даром пророчества. Разобраться было трудно, и он не знал, что надо было делать с таким героем. Непонятно, как старый, опытный хронограф мог им восхищаться. А пьеса должна была быть доходной, ибо в ней были и духи, и дуэли, и отравления, и убийство преступного отчима, и поджог замка, и даже такая диковинка, как театр в театре. Сейчас он думал, что пылкому и веселому Ричарду Бербеджу очень трудно придется в этой роли отцеубийцы и поджигателя. Но что делать? Именно такие пьесы и любит публика. Надо, надо найти ключ к герою – понять, кто же он есть на самом деле, объяснить его поступки.

Он смотрел на Эссекса.

Эссекс вдруг бросил перо и встал.

– Ну, все, – сказал он с коротким вздохом, – готово! – Он слегка махнул рукой. – А как ваша новая датская хроника, сэр? – Он особенно выделил слово «сэр», ведь именно ему был обязан Шекспир своим дворянством.

– Пишу, – ответил Шекспир, присматриваясь к бледному лицу графа, с которого глядели на него быстрые, беспомощные глаза. – Все пишу и пишу.

– Ах, значит, не удается? – весело спросил Эссекс. – Ну, ничего, ничего. Вы молодец! Я всегда любил смотреть ваши трагедии. А эта хроника – ведь она о цареубийстве, кажется? А? Года два тому назад шла в вашем театре трагедия о том же Гамлете. Так ведь и вы пишете об этом? Так, что ли?

– Так, – сказал Шекспир.

– «Гамлет, отомсти!» – вдруг вспомнил Эссекс и засмеялся. – Вот все, что я запомнил. – Он подумал. – Два года, говорю? Нет, много раньше. И шла она не у вас, а у Генсло. Там, помню, выходил на сцену здоровенный верзила в белых простынях и эдак жалобно скулил: «Отомсти!» Словно устриц продавал. Дети плакали, а было смешно.

Драпировка у двери заколебалась, и вошел Ретленд.

Эссекс повернулся к нему.

– Вот мистер Виллиам зовет нас к себе в «Глобус», – сказал он весело. – Обещает скоро кончить свою трагедию. Пойдем, а?

Ретленд сухо пожал плечами.

– Нет, пойдем, обязательно пойдем, – засмеялся Эссекс. – Правда? – Он подошел к Ретленду и положил ему руку на плечо. – Ну, так как же наши дела?

– Мы ждем, когда вы кончите писать, – сдержанно ответил Ретленд.

– Ничего, ничего, – ответил Эссекс, не желая понимать его тон. – Только вы не вешайте голову. Мы еще поживем, еще посмотрим хронику нашего друга! Мы еще многое посмотрим! «Гамлет, отомсти!» – вдруг прокричал он голосом тонким и протяжным, и губы у него жалко дрогнули, а глаза по-прежнему смеялись. – «Отомсти за меня, мой Гамлет!» Как жалко, – обратился он к Шекспиру, – что завтра в вашем «Ричарде II» не будет таких слов.

– А они были бы нужны? – вдруг очень прямо спросил Шекспир.

– Очень нужны. Ах, как они были бы нужны мне завтра!

Ретленд нахмурился – его друг болтал, как пьяный. Он никогда не мог понять близость Эссекса к актерам, зачем граф так любит проводить с ними столько времени? Что ему от них нужно? Разве компания ему эта голоштанная команда? Конечно, что говорить, театр – вещь отличная. Он сам мог неделями не вылезать из него. Только менялись бы почаще постановки. Но одно дело актер на сцене, когда он наденет королевские одежды и копирует великого монарха, а другое дело – когда он пришел к тебе как к равному, да и развалился нахал нахалом в кресле. Что ему нужно? За подачкой пришел? Так дай ему, и пусть он уходит. Да еще добро актер бы был порядочный, а то актер-то такой, что хорошего слова не стоит. Вот верно говорит Эссекс: «Гамлет, отомсти!» Дальше-то этого ему и не пойти. Играет тень старого Гамлета в чужой трагедии, а своего «Гамлета» напишет и все равно дальше тени не пойдет. Вот какой он актер! А к тому же выжига и плут первой степени. Деньги дает в рост под проценты, скупает и продает солод, земельными участками торгует, дома закладывает. На все руки мастер, этот актер, только вот жаль – играть порядочно не умеет. Слуги да призраки – и все его роли. Дворянство ему достали, так теперь он и рад стараться, лезет в дом и руку сует: «сэр Шекспир». Он угрюмо посмотрел на Эссекса. Тот сразу же понял его взгляд.