Что ужас для тебя, а что искусство?

Где грань добра и зла лежит?

Раскрой упрятанное чувство,

Пусть плоть от удовольствия дрожит…

Два человека куда-то торопились, шли очень быстро, практически перешли на бег. Спотыкались и чертыхались, толкали прохожих, попадавшихся на пути, игнорировали возмущенные возгласы, доносившиеся со всех сторон и на каждом пешеходном переходе. Плевали на правила и перебегали дорогу на красный, едва не попали под огромную фуру, оглушительный гудок которой заставил обратить на них внимание всю улицу. Они были совершенно непримечательны и даже слишком серы на фоне унылого и мрачного ноября, лишь возбужденная походка-полубег выделяла их среди других людей.

Это были родственники. Мать и сын. Тридцать семь и семнадцать лет. Похожи, как две капли воды. Внешне уж точно. Что до характера, то препарировать их нервные клетки прямо посреди улицы было бы занятием крайне увлекательным и красивым, однако для проведения психоанализа еще доктор Фрейд рекомендовал использовать кабинет психолога. Так что уличный беглый осмотр ничего не дал бы в любом случае, а потому придется ограничиться простым наблюдением по ходу их лихорадочного движения куда-то. Куда именно они направлялись, знала только мать, сын покорно следовал за ней, схваченный за руку.

Погода никак не разбавляла всеобщую серость. Небо, затянутое некрасивыми свинцовыми тучами, низко опустившимися над городом, как бы говорило: «Как же я ненавижу этот день, и этот ноябрь, и этот город, и этих беспечных людишек». Ему вторил холодный мерзкий ветер, забиравшийся в уши прохожих, оглушавший их своим раздражающим гудением и, будто смакуя всевозможные ругательства своих жертв, спустя пару секунд круто менявший направление, не давая возможности отдохнуть хоть одной половине головы. Вконец портил настроение и завершал акт издевательства необъяснимый дурацкий дождь. Он то был, то его не было. Переносимый ветром из одной части города в другую с хаотичным бессмыслием, он мог идти на одной стороне улицы, а на другой его либо уже, либо еще не было. Пешеходы и водители одинаково страдали от многочисленных, но незаметных, а потому внезапных капель, целью которых было не намочить, а взбесить.

Погода насиловала людей. А те, не в силах сопротивляться, одержимые вулканическим гневом, лишь покрывали ее матами и учащали шаг, надеясь побыстрее оказаться в каком-нибудь здании.

Мать завела сына в невзрачный на вид переулок и остановилась. Вспоминала, куда идти дальше. Сын пытался отдышаться. У него болела грудь, холодный ветер словно исполосовал легкие и оставил на розовых долях тысячи мелких кровоточащих ранок. Обилие теплой вязкой слюны вынуждало постоянно сплевывать или сглатывать, но ни один из вариантов не приводил к облегчению. Подросток слегка подрагивал и переминался с ноги на ногу, терпеливо и молча ожидая действий матери. Он не был ниже нее, они были примерно одинакового роста. Но он казался раза в два меньше, потому что был очень худ, а в ней была заметна легкая полнота. Но лица у них были одинаково бледными, прекрасно сочетались с мышастым городским пейзажем, растворяясь в нем, словно пара сочных зеленых листьев посреди летнего леса, только наоборот.

Когда сын отдышался, мать вновь крепко, так, что побелели пальцы, сжала его руку и повела дальше. За преодоленным переулком последовал второй, затем поворот налево и третий, потом до конца, направо и четвертый, дальше пятый и, после поворота в совершенно другую сторону, шестой, полная тьма и глушь городских джунглей… Едва не заблудившись и не замерзнув из-за еще более оборзевшей погоды, заскучавшей от сравнительно небольшого числа пневмоний среди жителей, мать и сын спустя долгое время блужданий выбрались из переулочного лабиринта, запутанности которого позавидовал бы сам Дедал. Хмурые, разваливающиеся трущобы, помнящие еще первую русскую революцию, заставленные забитыми мусорными баками, с гнилыми подъездами, едва отличимыми от дверей в мусорокамеры, с побитыми трухлявыми двухрамными окнами, с осыпавшимися фасадами, – не могли ничего иного совершать, кроме как еще сильнее превращать и без того унылый город в полное художественное ничтожество. В окнах этих домов горел свет, из-за грязных и зажиревших стекол снаружи казавшийся мутновато-оранжевым, напоминавший цвет нездоровой мочи, но никак не походивший на приятный теплый желтый блеск, привычно наблюдаемый при прогулке по украшенным вечерним проспектам. Впрочем, весьма велика вероятность, что и в самих квартирах свет был именно таким. Похожим на мочу.

Кто жил среди всего этого богомерзкого пейзажа? Коммуналки, доставшиеся современной стране в виде советского наследия, до сих пор не приватизированные и не расселенные, вмещали в свои четыре, пять, семь комнат по тридцать и даже сорок человек. Сообщества муравьев массового потребления, не имеющие личного туалета и вынужденные делить душ не только с тараканами и мокрицами, но и с чужими позвоночными высшего порядка. При таком тесном контакте абсолютно разных индивидов понятие «личного» напрочь выбивалось из мозгов жильцов коммуналок. Один день ты владелец красивой теплой куртки, купленной на половину зарплаты (иной раз вовсе тратилась едва не вся получка на сверкающее шмотье), а на следующее утро в этой же куртке на лестничной клетке курит твой сосед Семеныч, взамен предлагая тебе пользоваться его вечерним костюмом, доставшимся от уже почившего деда. Разумеется, у людей выбора иного, кроме как смириться, не было, потому как конфликты в коммуналках решались крайне быстро: чик-чирик, ножом в область живота ночью, и все – не только куртка, но и телевизор с мягкими тапочками твои. Но наиболее часто этот вот «чик-чирик» случался не из-за конфликтов по поводу не поделенной куртки, а по банальной обжираловке водкой. Если человек одинокий, то мог гнить в своей комнате по меньшей мере неделю, а то и больше. Запахом мертвечины сложно удивить жильцов таких интересных мест. Под окнами постоянно лежали бомжи и наркоши, медленно растаскиваемые собаками и крысами по норкам.

Среди нескончаемой вереницы переулков и тупиков затерялся один стародавний дом, в котором далеко не все квартиры представляли из себя забитые маленькими людьми коммуналки. Одну из них, весьма ухоженную, шестикомнатную квартиру на третьем этаже занимал достаточно популярный в узких кругах местной фианитовой «богемы» художник Илья Михайлович Гулбаков с помощницей Виолеттой, с которой поддерживал не то романтические, не то платонические отношения. Что точно, так это то, что Виолетта когда-то была до безумия влюблена в своего работодателя и не сильно этого скрывала. Последний это знал, но старался не подавать виду, что сам что-либо испытывает. Впоследствии жгучая страсть потухла, а девушка осталась с шефом, потому что оба уже зависели друг от друга. Пару раз в месяц они занимались сексом, и этим все ограничивалось.

Илья Михайлович по натуре был человек крайностей. Ему хотелось быть во всем и везде. Особенно это касалось жанров изобразительного искусства. Бесконечно экспериментируя, меняя стили и направления иногда в процессе написания одной и той же картины, вырисовывая на одном холсте сюрреалистические текучие предметы, а по соседству с ними вычерчивая пикассоподобные геометрические фигуры человеческих тел, он чего-то постоянно искал, но никак не мог найти. Мозги пыхтели и пульсировали в раздумьях об идеальном моменте, который вот-вот должен вырваться наружу из самого нутра художника, взять под контроль руку, схватить кисть и излиться на полотне. Но момент все не наступал. И это до боли в сердце обижало Илью Михайловича.

Виолетта, в изобразительном искусстве разбиравшаяся в той же степени, что Гулбаков в робототехнике, была при этом далеко не глупа и превосходно понимала, что каждая работа Хозяина приносила ему (читай – ей, т.к. он деньгами не интересовался вовсе) очень и очень приличные доходы. А потому, несмотря на некоторую излишнюю моментами иррациональность и самодурство Ильи Михайловича, Виолетта продолжала жить с ним хоть как-то устраивать его жизнедеятельность, а заодно и себя деньгами обеспечивала. Иногда, правда закидоны Гулбакова заходили слишком уж далеко, и терпеть его становилось поистине невыносимо. К примеру, рассеченная бровь за неудачную шутку по поводу автопортрета еще долго напоминала о необходимости держать язык за зубами.