— К пустой голове руку не прикладывают, — рассеянно замечаю ему вслед и погружаюсь в изучение конструкции.

Вовка терпеливо стоит с отверткой, пока я соображаю, как проникнуть в нутро трактора. Отгибаю заклепки. Снято днище. Вовка мешает, лезет через руку.

— А что там?

Я неохотно показываю лопнувшую шестеренку.

— А что с ней? — спрашивает Вовка, хотя прекрасно видит: развалилась на две части.

— Сломалась.

— А почему?

— Потому что она из пластмассы, — отвечаю я. (Не правда ли, чрезвычайно умно?)

— А что ты теперь будешь делать? — спрашивает он. (Уже не «давай починим вместе», не «мы будем делать», а именно «ты будешь делать»!)

Я-то знаю, что делать. Сам бегаю из комнаты на кухню, ищу молоток, прикидываю, как бы приспособить сковородку под наковальню. Вскрываю днище у двух автомобилей и тягача, с мясом вырываю оттуда шестеренки. Одну из них наконец вбиваю в трактор. Вбиваю, потому что она не подходит. Одновременно зреет рационализаторское предложение: надо бы специальным указом стандартизировать все детские игрушки; однако трактор сделан в ГДР — тогда заключить международное соглашение.

— Починил? — спрашивает Вовка, который за это время чуть не остался немым.

— Само собой, — отвечаю я таким тоном, будто укоряю его.

— Дай попробовать!

Видали, чего захотел! Дать ему первому попробовать, когда я сам починил трактор. Я подталкиваю сына к двери, расчищаю место на полу, нажимаю на кнопку. Загораются лампочки. Трактор урчит и едет. Едет!

— Ну дай же мне… — канючит Вовка.

— Подожди.

Трактор носится по комнате, ударяется о ножки стульев, поворачивается, сам прокладывает себе дорогу. Никогда не видел таких игрушек.

Вскоре мне надоедает нажимать на кнопки управления. Оказывается, играть в эти игрушки не так уж интересно. В наше время надо было возить руками по полу — вот когда можно было пофантазировать. Я вожу трактор по полу и урчу, то ли от удовольствия, то ли изображая работу мотора, но приглушенно, чтобы слышал я один.

С большим опозданием во мне просыпается совесть. Я вспоминаю о сыне и обнаруживаю его пропажу. Разыскиваю его на кухне. Он сидит и самозабвенно вскрывает днища у всех оставшихся автомобилей. Отвертку он стащил у меня со стола.

Итог наших совместных, если их так можно назвать, занятий никак не впечатляет. Игрушки переломаны. Вовка попросил помочь, а вместо этого я захватил у него право мастерить самому. Но отчего же захватил? Я же исправил игрушку. Взял на себя труд. Наконец, я просто-напросто увлекся. Думать о себе, что ты можешь увлечься, — приятно. Я даже испытал некоторую гордость, что оказался еще бóльшим мальчишкой, чем Вовка. Сделать самому интересней. Но если быть до конца искренним, то и проще. Ждать, пока сын освоится с отверткой, смотреть, как возится с непослушными заклепками, нужно время и терпение. Его не хватает.

И так во всем. Мне легче самому найти решение задачи, чем помалкивать, пока Вовка потеет над ней. Вам легче показать младшему брату на ошибку в примере, чем сказать: ищи сам; и бесконечно долго ждать, когда он обнаружит ее.

Всякий раз, оттирая младшего плечом, убирая все преграды с его дороги, мы оправдываемся заботой о нем. Оправдываемся и обманываем самих себя. Мы заботимся не о благе младших, а о своем покое: то, что для младшего проблема, для нас пустяк.

А если бы Вовка сам взялся за починку трактора: автомобили все переломал, а игрушку, наверное, не смог бы исправить. Я, конечно же, не преминул бы его упрекнуть, стал осуждать, возмущаться. На языке всегда вертятся готовые фразы: «не умеешь — не берись», «ничего тебе в руки нельзя давать», «ломастер — вот ты кто».

Соблазн осуждения велик. Бывало, мы упрекали друг друга в школе: ты не встал, не осудил проступок товарища. Понятно, если ты не сделал это только потому, что захотел быть добреньким или просто струсил — грош тебе цена. Но верно ли, что осуждение всегда дается с таким уж трудом? Для того чтобы осудить, нужен характер. А для того чтобы терпимо относиться к другим, сдержать в себе протест и постараться понять, разве не нужен характер? Нужен и характер, и богатство души, и умение уважать не только себя, но и других, а главное, не страдать манией величия, не думать, что только ты стал средоточием мудрости и справедливости.

Право осуждения вдохновляет. Тебе дали повод, ты распаляешься все больше и больше. Уже не думаешь, от чего произошел скверный поступок, как объяснить его, а лишь бы сильнее задеть, больнее уколоть провинившегося. Не замечаешь, себе не признаешься, как происходит самое удивительное: поступок, который вызвал гнев, втайне начинает радовать, он дал возможность высказать то, что накипело.

…Вот и я говорю Вовке: «Смотри, если в следующий раз принесешь двойку…» И этим подразумеваю, что так и будет.

НЕ ОТРИЦАТЬ, HE ПРЕДЛАГАЯ

Какую память школе ты оставил о себе? Чаще всего вспоминаются деревца, которые были когда-то посажены. Деревья стали большими, а школьный двор тенистый. Вот тебе и память — приятно, не правда ли?

Двор школы, которую я кончил двадцать лет назад, такой же, как и другие, деревья выросли, как им и положено. Но, увы, никаких чувств при виде их я не испытываю. А вот стоило мне однажды заглянуть в зал своей школы, и я очень расстроился: исчезло уродливое сооружение, занимающее добрую треть зала и гордо именуемое сценой.

На озеленение школьного двора нас сгоняли, строго проверяли по спискам, кто пришел, а кто увильнул. Мы еще соглашались копать ямы взамен уроков физкультуры. Но оставаться после занятий — это уж дудки. У нас даже был свой клич: «Обзеленяйсь!» Услышав его, все моментально разбегались. Не так-то мы дорожили своим временем, и поорудовать лопатой было не трудно, нет. Просто было скучно. Кто-то постановил, что настала пора озеленять школьный двор. Кто-то определил, где и какие деревца сажать.

— Копай яму здесь и еще выкопай там.

Нестоящее занятие.

А когда наступило лето, мы не уехали на каникулы, все время проторчали в Москве. Нам захотелось построить сцену в школьном зале. И никто нас не призывал к этому и не обязывал. Скорее наоборот. Мы развели ужасную грязь, и завхоз каждый день жаловался на нас директору. Мальчишки тогда учились отдельно; строить сцену к нам приходили девочки из соседней школы, и кое-кому из преподавателей это тоже не нравилось.

Сцену сколачивали из ничего, потому что в школе ничего не было. Были только не слишком щедрые шефы, но зато их было много. Мы приходили к директорам предприятий и управляющим каких-то контор. Нас принимали и даже усаживали в кожаные кресла. Мы просили, и нам давали материалы.

Мы ни от чего не отказывались. Везли все, что нам давали. Не оказалось досок — забрали машину горбыля. И в том же зале принялись строгать, впервые взяв рубанок в руки. Для школы, где и днем с огнем доски не сыщешь, добыча наша была богатством невероятным. Мы зорко охраняли его от посягательств завхоза. Сама директор попросила у нас отрезать от большого мотка сукна кусочек для портьеры, но и ей мы ответили, что прежде смерим, посмотрим, хватит ли нам самим. Сцена получилась великолепная. Пусть из неровного, плохо обструганного горбыля, пусть криво сколоченная, но зато огромная, с большими карманами, люками и нижним этажом, где можно было передвигаться, правда лишь ползком. На студии «Мосфильм» удалось выпросить списанные софиты, и один из нас, избравший амплуа электрика, все время лежал под сценой на животе, мастерил проводку и укреплял рубильники.

До начала учебного года оставалось несколько дней, мы не успевали. Весь первый этаж был завален обрезками материалов, сцена стояла непокрашенной.

Мы совсем переселились в школу. Девочки приносили что-нибудь поесть, а мы прибивали, красили, переделывали и очень много смеялись. Все время смеялись. И если теперь, к сожалению, не слишком часто мне бывает весело, я всегда вспоминаю, что прежде, когда строили сцену, было веселей.