Осечка случается всякий раз, когда я не замечаю, а еще того хуже, пытаюсь ворваться в его «я». И сразу же мир отца и мир сына становятся антимирами! Какого роста его «я» и сколько оно весит, не скажешь, но оно ни в чем не уступает моему, это уж точно.

За собой я признаю право, когда мне хочется, становиться мальчишкой. А от сына непременно хочу, чтобы он был таким же, каким я бываю все остальное время, — взрослым. Чтобы он сидел за столом так же и не иначе, как сижу я. Чтобы он разговаривал с гостями так же чинно, как беседую я. Чтобы он бросал игру по первому зову, хотя сам всякий раз бранюсь, если отвлекают меня от дела (вслух или про себя — в зависимости от обстоятельств). Я хочу. А Вовка не хочет. А я все равно хочу. И когда отец бывает с ним несправедлив или груб, он может очень строго взглянуть своими серыми глазами и сказать через вздох: «Эх, папа, папа!..» И мне становится худо, потому что я, как было отмечено выше, тоже существо одушевленное…

Я уже успел немало кое о чем рассказать, и все складывается к тому, что книжка эта будет про воспитание сына. Но я вовсе не собираюсь разрабатывать на собственном сыне новую воспитательную доктрину. Я просто хочу, чтобы Вовка понял меня, понял, что я от него хочу. И Вовка хочет, чтобы я его понял. И, добиваясь этого, тоже меня воспитывает. Значит, и он мог бы написать книжку… о воспитании отца. Первый абзац такого труда выглядел бы примерно так:

«„Эх, папа, папа…“ — говорю я всякий раз, когда отец бывает не прав. И это на него действует. Соразмерное использование этого педагогического приема, несомненно, открывает широкую перспективу в правильном и систематическом воспитании родителей…»

Я должен уважать у сына чувство собственного достоинства, считаться с его «я». Мне не всегда это удается. А не оттого ли, что не научился раньше прислушиваться к мнению не только старших, но и тех, кто был младше? Смотреть на первоклашек сверху вниз мы все умеем, и больше всего те, кто учится во втором. Невелика радость, если тебе родители каждую минуту твердят, знаете, по тому принципу — капля камень точит: разве мы так учились, разве мы так относились к своим обязанностям? А сам ты, когда задираешь нос перед младшими, не хочешь ли этим показать: я-то был не таким.

Между прочим, однажды на родительском собрании я, кряхтя, забрался за Вовкину парту, упираясь коленями в перекладину, а животом в доску. И, сидя за партой, из которой давно вырос, многое понял. Понял потому, что вспомнил себя.

Мне хотелось поговорить в этой книжке о взаимопонимании. А если о взаимопонимании, то о старших и о младших, про ребят и про взрослых. Да, пожалуй, я расскажу кое-что о взрослых. Народ они, доложу я вам, прелюбопытный, и вполне заслуживают того, чтобы постараться их понять.

Стóящий солдат, как всем известно, носит в ранце жезл фельдмаршала. Но еще до того, как появились солдаты, а следовательно, и жезлы и сами фельдмаршалы, все мальчишки уже торопились стать взрослыми. Ужасно хочется мальчишке поскорее перестать быть мальчишкой: сперва надеть длинные брюки, потом заговорить баском, а уж отпустить усы — предел мечтаний… Вот когда я стану взрослым… Растите себе на здоровье, только не думайте, что быть взрослым — одно сплошное удовольствие. В детстве усы наводишь сажей, а когда вырастешь, оказывается, что и настоящие усы вовсе тебе не нужны.

Конечно, может показаться, что взрослым все нипочем, они совершенно самостоятельны и могут делать все, что заблагорассудится. Им не нужно выклянчивать разрешения пойти в кино или решать примеры с дробями, если, понятно, они научились этому раньше. И все равно, по сравнению с вами взрослые оказываются в положении ничуть не выгодном. Им все время твердят: ребенка надо понимать. А взрослых понимать не надо? Только никто об этом не вспоминает. Вы, наверное, слышали такую радиопередачу: «Взрослым о детях». А «Детям о взрослых» — такой передачи нет.

Хвалят тебя редко, а упрекнуть всякий горазд. Строг ты с сыном, пробрал его, не разрешил что-то, и вот тебе пожалуйста — упрек: так можно поработить волю ребенка, сломать в нем самостоятельное начало. Берешь себя в руки, стараешься не замечать, как поливает сын чернилами из водяного пистолета. И опять нехорош: сын еще под стол пешком ходит, а уже отцом помыкает…

Недавно ночью меня разбудил телефонный звонок.

— Ты спишь? — услышал я голос приятеля.

— Уже нет, — грустно ответил я.

— И я тоже, — сказал приятель, занятый, очевидно, своими мыслями. — Завтра утром я должен дать ответ своей дочери…

Сказано это было таким трагическим тоном, как будто завтра поутру у него должна была разорваться под подушкой небольшая водородная бомба. Тревога приятеля была мне непонятна. Дочка его, Наташка, учится во втором классе, поведения примерного и замуж, казалось бы, пока не собирается.

— Произошло непоправимое, — объяснял мне между тем приятель. — Учительница писала на доске решение задачи. Она предупредила ребят: никто не забегает вперед, все записывают решение с доски. Наташенькин сосед по парте, между прочим весьма смышленый мальчик, забылся и сам решил задачу. Учительница рассердилась и разорвала его тетрадку.

— Разорвала тетрадку?

— Представь себе! Наташенька вчера весь день возмущалась.

— Учительницей?

— Да нет, мальчиком — какой он недисциплинированный. Я намекнул ей, что в этой истории не все так просто, и обещал утром объяснить. Теперь не могу спать.

— Так скажи Наташке, что учительница погорячилась, была не права.

— Ты с ума сошел! Это поставит под сомнение авторитет учительницы, а Наташенька ей бесконечно верит. Я рассказывал жене о неприятностях на работе — Наташенька услышала и говорит: «Папа, не волнуйся. Я посоветуюсь с учительницей, и она скажет, как тебе поступить».

— Понятно. Тогда объясни, что мальчуган не прав.

— Как можно? Он не совершил ничего предосудительного!..

— Тогда…

Мы перебирали всевозможные варианты до рассвета, пока я не задремал с телефонной трубкой под ухом.

Утром я позвонил приятелю:

— Ну как?

— Никак!

— Что — никак?

— Я проспал.

— Ты правду говоришь, что проспал?

— За кого ты меня принимаешь? Я лежал с закрытыми глазами и притворялся, пока Наташенька не ушла в школу.

Утро вечера мудренее. Я понял наконец — у приятеля был лишь один выход, кстати не такой мудреный: сказать дочке то, что он думает. Но взрослые не всегда решаются это делать, им порой кажется, что дети не поймут. И они начинают придумывать головоломные объяснения, забывая, что, когда сами были маленькими, терпеть не могли, если их водили за нос.

Меня могут упрекнуть, что я выдаю секреты своего клана — взрослых. Но право же, взрослые сами выдают себя, когда поступают неправильно, и в том числе, когда говорят неправду. И пускай меня не считают перебежчиком из одного лагеря в другой. Двух лагерей нет. Если они и появляются, то по недоразумению. Виновниками этих недоразумений бывают взрослые, иногда ребята.

Если я рассказываю про Вовку, значит, я рассказываю и про себя: в нем многое от меня. А если я рассказываю о себе, значит, и о своем отце.

Мне не повезло, мой отец рано умер. Мне было пять лет, когда отец вошел в комнату, застегивая пальто, спросил, что привезти из больницы. Я попросил журнал «Мурзилка». Было слышно, как отъехал от нашего дома «фордик». Мне всегда хотелось покататься на этой машине с брезентовым верхом и спицами в колесах. Но отец не разрешал шоферу попусту тратить бензин. Больше «фордик» не подъезжал к нашему дому…

Отец помогал мне когда-то мастерить из «Конструктора» подвесную дорогу. Мы так и не успели ее закончить. Став уже сам отцом, я подарил Вовке «Конструктор-механик № 1». Мы вместе с ним раскрыли коробку, и я спросил сына, какую будем собирать модель. Вовка перелистнул схемы и ткнул пальцем в модель девятую: «Подвесная канатная дорога состоит из двух опор и натянутого между ними каната…» Мы построили с Вовкой подвесную дорогу.

Есть представления, которые имеют общепринятое значение — Родина, долг, но каждый вкладывает в них и что-то свое, сокровенное, только ему известное. Думая о связи поколений, я вспоминаю ту канатную дорогу.