"Домой возвращаешься – все равно что приезжаешь за границу, – подумала Чарли, вставая в хвост безнадежно длинной очереди на автобус. – А, взорвать бы все к черту и начать сначала".

Мотель назывался "Романтика" и стоял на холме среди сосен, рядом с шоссе. Он был построен год тому назад для людей, обожавших средневековье, – тут были и цементные остроконечные аркады, и пластмассовые мушкеты, и подцвеченное неоновое освещение. Курц занимал последнее в ряду шале, со свинцовыми жалюзи на окне, выходящем на запад. Было два часа ночи – время суток, с которым Курц был в больших ладах. Он уже принял душ и побрился, приготовил себе кофе, потом выпил бутылочку кока-колы из обитого тиком холодильника; все остальное время он провел как сейчас, – сидя в одной рубашке, без света, у маленького письменного стола; у его локтя лежал бинокль, и Курц смотрел в окно, за которым между деревьями мелькали фары машин, направлявшихся в Мюнхен. Поток транспорта в этот час был невелик – в среднем пять машин в минуту, к тому же под дождем они почему-то шли пачками.

День был длинный, и такой же длинной была ночь, если принимать в расчет ночи, а Курц придерживался того мнения, что ночью голова плохо работает. Пять часов сна для кого угодно достаточно, а для Курца этого было даже много. И все равно день, начавшийся лишь после того, как уехала Чарли, длился без конца. Надо было очистить помещение в Олимпийской деревне, и Курц лично наблюдал за этой операцией, так как знал: ребята вовсю будут стараться, видя, какое значение он придает каждой мелочи. Надо было подложить письма в квартиру Януки – Курц и за этим проследил. С наблюдательного поста через улицу он видел, как туда вошли те, кто вел слежку, и когда они вернулись, похвалил их и заверил, что их долгое героическое бдение будет вознаграждено.

– Что будет с этим парнем? – задиристо спросил Ленни. – Мы же делаем ему теперь большое будущее, Марти. Не забывай об этом.

– У этого парня действительно есть будущее, Ленни, – словно дельфийский оракул произнес Курц, – но только не среди нас.

Позади него на краю двуспальной кровати сидел Шимон Литвак. Он стянул с себя мокрый дождевик и швырнул на пол. Вид у него был злой, как у человека, обманувшегося в своих ожиданиях. Беккер сидел в стороне от обоих, на изящном будуарном стуле, в собственном кружке света, почти так же, как он сидел в доме в Афинах. Так же отчужденно, и в то же время в общей атмосфере напряженности перед сражением.

– Девчонка ничего не знает, – возмущенно заявил Литвак, обращаясь к неподвижной спине Курца. – Настоящий придурок. – Голос его слегка повысился, задрожал. – Голландка по фамилии Ларсен, Янука вроде подцепил ее во Франкфурте, где она жила в коммуне, но она не уверена, потому что у нее было столько мужчин – разве всех запомнишь. Янука брал ее с собой в несколько поездок, научил стрелять из пистолета – правда, стреляет она никудышно, – а потом одолжил своему великому братцу для отдыха и развлечения. Вот это она помнит. Даже с девчонками Халиль спит всякий раз в другом месте, никогда в одном и том же. Она считает, что это лихо – совсем как суинг. Между делом эта Ларсен водила машины, подложила за своих дружков парочку бомб, выкрала для них несколько паспортов. Из дружеских чувств. Потому что она анархистка. И потому что придурок.

– Милая девушка, – задумчиво произнес Курц, обращаясь не столько к Литваку, сколько к своему отражению в окне.

– Она призналась, что участвовала в операции в Бад-Годесберге, и наполовину призналась в цюрихской акции. Будь у нас побольше времени, она бы в цюрихской целиком призналась. А вот в Антверпене – нет.

– А в Лейдене? – спросил Курц. Теперь и у него перехватило горло, и Беккеру показалось, что оба мужчины страдают одним и тем же недугом – хрипотой.

– В Лейдене – категорически нет, – ответил Литвак. – Нет, нет и снова нет. Она ездила в это время отдыхать с родителями. На Зильт. Где это Зильт?

– У берегов северной Германии, – сказал Беккер, при этом Литвак так на него поглядел, точно тот нанес ему оскорбление.

– Из нее надо все тянуть клещами, – пожаловался Литвак, обращаясь снова к Курну. – Она заговорила около полудня, а в середине дня уже отказалась от всего, что сказала. "Нет, я никогда этого не говорила. Вы врете!" Мы отыскиваем нужное место на пленке, проигрываем, она все равно говорит – это подделка и начинает плеваться. Упрямая голландка и дурища.

– Понятно, – сказал Курц.

Но Литваку было мало понимания.

– Ударишь ее – она только больше злится и упрямится. Перестаешь бить – снова набирает силы и становится еще упрямее, начинает нас обзывать.

Курц развернулся, так что теперь смотрел прямо на Беккера.

– Торгуется, – продолжал Литвак все тем же пронзительным, жалобным голосом. – Раз мы евреи, значит, надо торговаться. "Я вам вот это скажу, а вы оставите мне жизнь. Да? Я вам это скажу, а вы меня отпустите. Да?" – Он вдруг резко повернулся к Беккеру. – Так как же поступил бы герой? – спросил он. – Может, мне надо ее обаять? Чтоб она в меня влюбилась?

Курц смотрел на свои часы и куда-то дальше.

– Все, что она знает, – это теперь уже история, – заметил Курц. – Важно лишь то, что мы с ней сделаем. И когда. – Но произнес он это тоном человека, которому и предстояло принять окончательное решение. – Как у нас обстоит дело с легендой, Гади? – спросил он Беккера.

– Все в норме, – сказал Беккер. – Россино пару дней попользовался девчонкой в Вене, отвез на юг, посадил там в машину. Все так. На машине она приехала в Мюнхен, встретилась с Янукой. Этого не было, но знают об этом только они двое.

– Они встретились в Оттобрунне, – поспешил продолжить Литвак. – Это поселок к юго-востоку от Мюнхена. Там они куда-то отправились и занялись любовью. Не все ли равно куда? Не все мелочи надо ведь восстанавливать. Может, они этим занимались в машине. Ей это дело нравится, она когда угодно готова – так она сказала. Но лучше всего – с боевиками, как она выразилась. Может, они где-нибудь снимали комнатенку, и владелец молчит об этом в тряпочку – напуган. Подобные пробелы нормальны. Противная сторона будет их ожидать.