– Разве вы не подписывали ее, Чарли?

– Не знаю.

– Но, Чарли, в конце любого собрания выносится резолюция. Ее обсуждают. Затем она принимается. Какую же резолюцию вы вынесли? Вы всерьез хотите уверить меня. что ничего не знаете о ней, не знаете даже, подписали вы ее или нет? Может быть, вы отказались подписывать?

– Нет.

– Чарли, ну подумайте сами, как может человек ваших умственных способностей, способностей еще и недооцененных, забыть такую вещь, как официальная резолюция, принятая трехдневным семинаром? Резолюция, которая сначала выносится в виде проекта, затем проекта с поправками, за которую голосуют, принимают или отвергают, подписывают или не подписывают? Как такое возможно? Ведь принятие резолюции это целое мероприятие, требующее тщательной подготовки. Откуда вдруг такая неопределенность, если во всем прочем вы проявляете завидную четкость?

Ей все равно. Настолько все равно, что ничего не стоит даже признаться в этом ему. Она до смерти устала. Ей хочется сесть, но ноги приросли к полу. Ей хочется перерыва пописать, подкраситься и спать, спать, И лишь остатки актерского навыка подсказывали ей, что она должна выстоять и выдержать все до конца.

Сверху она смотрела, как Курц вытащил из папки чистый лист бумаги. Покорпев над ним, он вдруг спросил Литвака:

– Она упомянула о двух посещениях семинара, так?

– О двух, самое большее, – подтвердил Литвак. – Вы дали ей полную возможность исправить показания, но она упорно утверждает, что их было два.

– А сколько значится у нас?

– Пять.

– Так откуда же взялась цифра два?

– Это приуменьшенная цифра, – пояснил Литвак, голосом еще более удрученным, нежели у Курца. – Приуменьшена процентов на двести.

– Значит, она врет, – тихо, словно с трудом постигая сказанное, заметил Курц.

– Конечно, – подтвердил Литвак.

– Я не врала! Я забыла! Это все Ал придумал! Я поехала ради Ала, больше ни для чего!

Среди самопишущих ручек серого цвета в верхнем кармане куртки Курц держал еще и носовой платок цвета хаки. Вытащив платок, Курц странным характерным движением вытер щеки, потом рот. Положив платок обратно в карман, он опять потрогал часы на столе, передвинул их немного вправо в соответствии с ритуалом, ведомым лишь ему одному.

– Хотите сесть?

– Нет.

Отказ, казалось, огорчил его.

– Чарли, я перестаю вас понимать. Моя вера в вас постепенно убывает.

– Ну и черт с ней, с вашей верой! Найдите себе еще кого-нибудь и шпыняйте его на здоровье! Чего мне расшаркиваться перед вами, шайкой еврейских бандитов! Ступайте подложите еще парочку бомб в машины к арабам. А меня оставьте в покое! Ненавижу вас! Всех до единого!

Выкрикивая это, Чарли испытывала странное чувство – словно они слушают не ее слова, не то, что она говорит, а как говорит. Если бы кто-нибудь вдруг вмешался, сказал: "Еще разок, Чарли, и лучше помедленнее", она бы ни капельки не удивилась. Но теперь настала очередь Курца, а если Курц собрался говорить, то – она это уже хорошо усвоила – никто на свете, включая его еврейского Господа Бога, не мог бы этому помешать.

– Я не понимаю вашей уклончивости, Чарли, – решительно начал он. Речь его набирала темп, звучность. – Не понимаю несоответствия между той Чарли, какой вы хотите казаться, и той, которая предстает из нашего досье. Первое ваше посещение школы революционеров-активистов произошло пятнадцатого июля прошлого года, это был двухдневный семинар для новичков, посвященный проблемам колониализма и революции, и вы прибыли туда на автобусе – группа активистов и Аластер в том числе. Второе посещение состоялось месяц спустя и также вместе с Аластером; на этот раз там перед вами выступили политический репатриант из Боливии, отказавшийся назвать свое имя. и господин, представлявший, по его словам, один из временных комитетов ИРА, господин этот тоже предпочел остаться неизвестным. Вы великодушно подписали в пользу каждой из организаций чек на пять фунтов – у нас есть фотокопии обоих чеков, они здесь.

– Я подписала их за Ала! У него денег не было!

– Третий раз вы были там еще через месяц – приняли участие в весьма оживленной дискуссии, посвященной деятельности американского мыслителя Торо. Участники семинара вынесли ему приговор, под которым подписались и вы, приговор гласил, что в вопросах революционной борьбы Торо оставался на позициях аморфного идеализма, что значения революционного действия он так и не понял – в общем. бродяга он бродяга и есть! Вы не только поддержали такой приговор, но и предложили в дополнение принять резолюцию. призывавшую участников оставаться стойкими радикалами.

– И это для Ала! Я хотела им понравиться. Хотела угодить Алу. Да я на следующий же день все забыла!

– Но в октябре вы с Аластером снова были там, на этот раз на семинаре, посвященном проблеме фашизации европейского капитализма, вы играли там весьма заметную роль, выступали в дискуссиях, развлекали ваших товарищей выдуманными историями из жизни вашего преступника-отца и дуры-матери, – словом, кошмарами вашего сурового детства.

Она уже не возражала. Не видела, не соображала. Глаза застилала туманная пелена, она закусила губу и лишь крепче сжимала зубы, сдерживая боль. Но не слушать она не могла – громкий голос Марти проникал ей в душу.

– А самое последнее ваше посещение, как напомнил нам Майк, состоялось в феврале этого года, когда вы и Аластер почтили своим присутствием заседание, на котором речь шла исключительно о теме вам вовсе незнакомой, как упорно утверждали вы всего минуту назад, до того как походя оскорбили государство Израиль. Тема. эта – прискорбное распространение сионизма в мире и связи его с американским империализмом. Докладчиком был господин, естественно представлявший мощную организацию палестинских революционеров, но какое крыло ее, он сообщить отказался. Так же недвусмысленно он отказался и открыть лицо, спрятанное под черным вязаным шлемом, – деталь эта придавала ему вид достаточно зловещий. Неужели и теперь вы не припомнили его? – Но ответить ей он не дал, тут же продолжив. – Говорил он о том, как борется с сионистами, как убивает их. "Автомат – это паспорт моей страны, – сказал он. – Мы больше не изгнанники! Мы – революционные бойцы!" Речь его вызвала некоторое замешательство, кое-кто выразил сомнение, не зашел ли он слишком далеко, кое-кто, но не вы, – Курц помолчал, но она так ничего и не сказала. – Почему вы скрыли это от нас, Чарли? Почему вы мечетесь, делая ошибку за ошибкой, не зная. что еще придумать? Разве я не объяснил вам, что нас интересует ваше прошлое? Что оно очень ценно для нас?