– Хайди? – эхом откликнулся Курц. – Хайди? Чертовски странное имя для старшей сестры-англичанки, не так ли?

– Нет, для Хайдн вовсе не странное! – с живостью возразила Чарлн и тут же отметила послышавшиеся из темноты смешки охранников. – Ее назвали Хайди, потому что родители проводили свой медовый месяц в Швейцарии, – объяснила она, – и Хайди зачали именно там. Среди эдельвейсов, – со вздохом прибавила она, – и благочестивых молитв.

– Тогда откуда возникла Чармиан ? – спросил Марти, когда веселье наконец затихло.

Голос Чарли стал тоньше, и она, копируя ледяную интонацию своей стервы-матери, объяснила:

– "Чармиан" выбрали, чтобы подлизаться к одной богатой дальней родственнице, носящей это имечко .

– Ну и как, помогло? – спросил Курц, одновременно наклоняя голову, чтобы лучше расслышать то, что говорил ему Литвак.

– Нет еще, – игриво ответила Чарли, все еще копируя манерную интонацию своей мамаши. – Папа, знаете ли, уже опочил, но кузине Чармиан это еще предстоит.

Так с помощью этих и подобных этим безобидных околичностей подошли они постепенно к самой Чарли.

– Весы, – с удовлетворением пробормотал Курц, записывая дату ее рождения. Тщательно, но быстро расспросил он ее о годах детства: адреса квартир, пансионы, имена друзей, клички домашних животных: Чарли отвечала соответственно – пространно, иногда шутливо, но с готовностью. Ее замечательная память, побуждаемая как вниманием Курца, так и все растущей потребностью самой Чарли в добрых отношениях с ним, и тут не подвела ее. От школы и детских впечатлений совершенно естественно было – хоть Курц и проделал это со всей деликатностью – перейти к горестной истории ее разорившегося папаши; Чарли поделилась и этой историей, рассказала спокойно, с трогательными деталями обо всем, начиная с первого известия о катастрофе и кончая тем, как пережила суд над отцом, приговор и заключение. Правда, изредка голос изменял ей, а взгляд сосредоточивался на руках, которые так красиво и выразительно жестикулировали, освещенные ярким светом лампы, но на ум приходила какая-нибудь лихая, полная самоиронии фраза, и настроение менялось.

– Все было бы в порядке, будь мы рабочей семьей, – сказала она между прочим, улыбнувшись мудро и горестно. – Вас увольняют, вы переходите на пособие, капиталистический мир ополчился на вас, такова жизнь, все верно и естественно. Но наша семья не имела отношения к рабочему классу. Мы – это были мы. Из числа победителей. И вдруг ни с того ни с сего мы пополнили собой ряды побежденных.

– Тяжело, – серьезно сказал Курц, покачав своей большой головой.

Вернувшись назад, он уточнил основные факты: когда и где состоялось судебное разбирательство, Чарли, и имена юристов, если вы их помните. Она не помнила, но все, что сохранилось в памяти, сообщила. Литвак усердно записывал ее ответы, предоставив Курцу полную возможность лишь внимательно и благожелательно слушать. Смех теперь совершенно прекратился. Словно вырубили фонограмму, оставив звучать только их двоих – ее и Марти. Ни единого скрипа, покашливания, шарканья ног. Никогда еще, по мнению Чарли, ей не попадался такой внимательный и благодарный зрительный зал. "Они понимают, – думала она. – Знают, что такое скитальческая жизнь, когда все зависит только от тебя, а судьба подбрасывает тебе плохие карты". В какую-то минуту Иосиф негромко приказал погасить свет, и они сидели в абсолютной темноте, как при воздушном налете. Вместе с остальными Чарли напряженно ждала отбоя. Действительно ли Иосиф что-то услышал или это просто способ показать ей, что теперь она заодно с ними? Как бы то ни было, но несколько мучительных мгновений она действительно чувствовала себя их сообщницей и о спасении не помышляла.

Несколько раз, оторвав взгляд от Курца, она различала фигуры других участников операции, дремавших на своих постах. Вот швед Рауль – голова с льняными волосами свесилась на грудь, толстая подошва упирается в стену. Южноафриканская Роза прислонилась к двойным дверям, вытянула перед собой стройные ноги бегуньи, а длинные руки скрестила на груди. Вот Рахиль – ее волосы цвета воронова крыла разметались, глаза полузакрыты, а на губах еще бродит мягкая задумчивая и чувственная улыбка. Но стоит раздаться постороннему шепоту, и сон их мигом прервется.

– Так как можно было бы озаглавить, – ласково осведомился Кури, – как определить ранний период вашей жизни, до того момента, который многие посчитали бы падением?

– Период невинности, Марти? – с готовностью подсказала Чарли.

– Совершенно точно. Опишите мне его вкратце

– Это был ад.

– Не хотите назвать причины?

– Жизнь в предместье. Этого достаточно?

– Нет.

– О Марти, вы такой... – Слабый голос. Тон доверчивый и безнадежный. Вялые движения рук. Разве сможет она объяснить? – Вы – совсем другое дело. Вы еврей. Как вы этого не понимаете? У вас есть эти удивительные традиции, уверенность. Даже когда вас преследуют, вы знаете, кто вы и почему вас преследуют.

Курц невесело подтвердил это.

– Но нам, богатым детям английских предместий, привилегированным детям, это недоступно. У нас нет традиций, нет веры, нет понимания себя, ничего нет.

– Но вы говорили, что ваша мать католичка?

– На Рождество и на Пасху! Чистейшей воды лицемерие! Мы принадлежим постхристианской эре, Марти. Вам никто этого не говорил? Вера, когда уходит, оставляет после себя вакуум. Мы находимся в вакууме.

– А вы не испытывали страха?

– Только стать такой, как мама!

– И так думаете вы все – дети древней страны, воспитанные в древних традициях?

– Бросьте, какие там традиции!

Курц улыбнулся и покачал своей головой мудреца, словно желая сказать, что учиться никогда не поздно.

– Значит, как только представилась возможность, вы оставили семью и нашли прибежище в театре и радикальной политике, – заключил он с довольным видом. – На сцене вы стали политической репатрианткой. Я где-то прочел это в одном из ваших интервью. Мне это понравилось Продолжайте с этого момента.

Она опять принялась чертить, и в блокноте появились новые символы внутренней жизни души.