Они стали спускаться вниз, но по пути Иосиф решил посмотреть еще и театр Диониса. Пустая чаша амфитеатра грустно освещалась луной и одинокими отблесками далеких огней. "В последний раз", – растерянно подумала она, глядя на неподвижный темный силуэт Иосифа на фоне яркого зарева городских огней.

– Я где-то прочел, что хорошее драматическое произведение не может быть субъективным, – заговорил он. – Романы, стихи – пожалуйста. Но драма – нет. Драма должна соприкасаться с жизнью. Она должна приносить пользу. Ты тоже так считаешь?

– Ну да, как в женской богадельне в Бертон-он-Тренте! – со смехом отвечала она. – Играть Прекрасную Елену перед пенсионерками на субботних утренниках!

– Я говорю серьезно. Скажи мне свое мнение.

– О чем? О театре?

– О его функциях.

Такая серьезность смутила ее. Слишком многое зависело от ее ответа.

– Что ж, я согласна, – сказала она в некотором замешательстве. – Театр должен приносить пользу. Должен заставлять зрителей переживать и сопереживать. Он должен... ну, как это... давать людям знание.

– Быть живой жизнью, да? Ты уверена?

– Конечно, а как же иначе!

– Ну, если так... – сказал он. словно подразумевая, что тогда она не должна винить его ни в чем.

– Ну, если так... – весело повторила она.

"Мы сумасшедшие. – решила Чарли. – Законченные, стопроцентные безумцы". Полицейский отдал им честь, когда они спустились вниз, на землю.

Сначала она решила, что это лишь глупая шутка, которую он вздумал с ней сыграть. Кроме "мерседеса", на дороге ничего не было пустынная дорога, и на ней одиноко стоящий "мерседес". На скамейке неподалеку обнималась какая то парочка, а больше никого. "Мерседес" стоял возле самой обочины, и номерного знака видно не было. С тех пор как Чарли стала водить машину, ей больше всею нравились "мерседесы", и одного взгляда на внушительный силуэт ей было достаточно, чтобы понять: машина эта – салон на колесах, а по внутренней отделке и антеннам Чарли поняла, что видит перед собой чью-то обожаемую и лелеемую игрушку, снабженную всеми новомодными приспособлениями. Иосиф взял ее под руку, но только подойдя к дверце, она поняла, что он собирается открыть машину. Она смотрела, как он вставил ключ, и тут же щелкнули кнопки всех четырех замков, и вот он уже ведет ее к машине с другой стороны. Что, черт возьми, происходит?

– Тебе она не нравится? – спросил он с безразличием, тут же насторожившим ее. – Другую заказать? Мне казалось, ты питаешь слабость к хорошим машинам.

– Ты хочешь сказать, что нанял ее?

– Не совсем. Мне одолжили ее для нашего путешествия.

Он придерживал дверцу для нее. Но она медлила.

– Кто одолжил?

– Хороший знакомый. Как его зовут?

– Не смеши меня, Чарли. Герберт, Карл... Какая разница! Ты хочешь сказать, что предпочла бы демократичный и неудобный греческий "фиат"?

– Где мои вещи?

– В багажнике. Я распорядился, чтобы Димитрий положил их туда. Хочешь – посмотри и убедись.

– Я не сяду в эту машину, это безобразие!

Тем не менее она села. и в ту же минуту он занял место рядом с ней. На нем теперь были шоферские перчатки. Черные, с дырочками для вентиляции. Должно быть, он держал их в кармане, а в машине надел. Золото на его запястьях ярко блестело, оттеняемое черной кожей. Правил он умело и быстро.

– Часто проделываешь это, да? спросила она громко. – Испытанный трюк? Пригласить даму покататься с ветерком, лететь в никуда быстрее звука?

Молчание. Он внимательно глядел прямо перед собой. Кто он? Боже милостивый, как говорила ее стерва-мамаша, подскажи, кто он такой? Машина вдруг осветилась. Резко обернувшись, Чарли увидела через заднее стекло метрах в ста позади автомобильные фары, они не приближались и не удалялись.

– Это наши или не наши? – спросила она.

И едва успокоившись, вдруг поняла, что еще обратило на себя ее внимание. На заднем сиденье лежал красный пиджак – с медными пуговицами, точь-в-точь, как тогда в Ноттингеме и Йорке. Она могла бы побиться об заклад, что и сшит он так же: немножко старомодно, в стиле 20-х годов.

Она попросила сигарету.

– Почему ты сама не возьмешь в отделении для перчаток? – не поворачивая головы, спросил он.

Она открыла дверцу на приборной доске и увидела несколько пачек "Мальборо". Рядом лежал шелковый шарф и дорогие солнечные очки. Она взяла шарф, понюхала – он пах мужской туалетной водой. Достала сигарету. Рукой в перчатке Иосиф приблизил к ней огонек автомобильной зажигалки.

– Твой приятель изрядный франт, правда?

– О, да! Действительно. А почему ты спрашиваешь?

Этот красный пиджак на заднем сиденье, он твой или его?

Он быстро покосился на нее, словно отдавая должное вопросу.

– Ну, скажем так: его, но он дал мне поносить, – спокойно ответил он, увеличивая скорость.

– Солнечные очки он тебе тоже дал поносить? Они, по-моему, тебе здорово пригодились там, у рампы! Ты ведь завсегдатай, театрал, можно сказать, почетный член группы. По фамилии Рихтховен, так?

– Так.

– А зовут тебя Петер, но имя Иосиф тебе нравится больше. Проживаешь в Вене, ведешь кое-какую торговлю, учишься, всего понемножку. – Она замолчала, но он ничего не сказал на это. – Писать "до востребования", – настойчиво продолжала она. – Почтовый ящик семьсот шестьдесят два, центральный почтамт. Верно?

Он еле заметно кивнул, словно одобряя такую хорошую память. Стрелка спидометра подползла к ста тридцати километрам.

– Национальность неизвестна, видимо, смесь самого таинственного происхождения, – вызывающе бросила она. – Имеются трое детей и две жены. До востребования.

– Жен и детей нет.

– И не было? Или нет в настоящее время?

– В настоящее время.

– Будь добр, сообщи о себе хоть какие-нибудь положительные сведения. Успокой мою душу.

– В качестве положительного сведения сообщаю, что старался лгать тебе как можно меньше, а также, что скоро тебе станет известно множество веских причин, но которым тебе следует сохранять дружбу с нами.

– С кем это с нами? – возмутилась она.

До этого момента он был один. Перемена ей совершенно не понравилась. Они направлялись к шоссе, но он не сбавлял скорости. Она увидела фары двух машин, вот-вот готовых наехать на них сзади, и затаила дыхание.