– Да.

– Это естественно. Я тоже нервничаю. А в театре ты нервничаешь?

– Да.

– Правильно. Террор – это ведь как театр. Мы воодушевляем, мы пугаем, мы пробуждаем возмущение, гнев, любовь. Мы несем просвещение. Театр – тоже. Партизан – это великий актер в жизни.

– Мишель тоже мне так писал. В своих письмах.

– Но сказал это ему я. Это моя идея.

Очередной пакет был завернут в пергамент. Халиль почтительно развернул его. Три полуфунтовых палочки динамита. Он положил их на почетное место в центре покрывала.

– Сионисты убивают из страха и из ненависти, – заявил он. – Палестинцы – во имя любви и справедливости. Запомни разницу. Это важно. – Он метнул на нее быстрый повелительный взгляд.-– Будешь об этом вспоминать, когда тебе станет страшно? Скажешь себе: "во имя справедливости"? Если скажешь, не будешь больше бояться.

– И во имя Мишеля, – сказала она.

Халилю это не слишком понравилось.

– Ну, и во имя него тоже, естественно, – согласился он и вытряхнул из бумажного пакета на постель две защипки для белья, затем поднес их к лампочке у кровати, чтобы сравнить их несложное устройство. Глядя на него вблизи, Чарли заметила, что кожа у него на шее возле уха сморщенная и белая, словно под воздействием огня съежилась да так и не разгладилась.

– Скажи, пожалуйста, почему ты то и дело закрываешь лицо руками? – спросил Халиль чисто из любопытства, выбрав защипку получше.

– Просто я немного устала, – сказала она.

– В таком случае встряхнись. Проснись – тебе ведь предстоит серьезная миссия. Во имя революции. Ты этот тип бомбы знаешь? Тайех показывал ее тебе?

– Не знаю. Возможно, Буби показывал.

– Тогда смотри внимательно. – Он сел рядом с ней на кровать, взял деревянное основание и быстро начертил на нем шариковой ручкой схему. – Это бомба с разными вариантами. Ее можно привести в действие и с помощью часового механизма – вот так, и если до нее дотронешься, – вот здесь. Ничему не доверяй. Мы на этом стоим. – Он вручил ей защипку и две канцелярские кнопки и проследил за тем, как она вставила кнопки по обеим сторонам защипки. – Я ведь не антисемит – тебе это известно?

– Да.

Она вручила ему защипку, и, подойдя с ней к умывальнику, он стал прикреплять проволочки к двум кнопкам.

– Откуда тебе это известно? – с удивлением спросил он.

– Мне так говорил Тайех. И Мишель тоже.

– Антисемитизм – это чисто христианское изобретение. – Он встал и принес на постель раскрытый чемоданчик Минкеля. – Вы, европейцы, вы против всех. Против евреев, против арабов, против черных. У нас много больших друзей в Германии. Но не потому, что они любят Палестину. Только потому, что они ненавидят евреев. Взять хотя бы Хельгу – она тебе нравится?

– Нет.

– Мне тоже. Слишком она, по-моему, испорченная. А ты любишь животных?

– Да.

Он сел рядом с ней, по другую сторону разделявшего их чемоданчика.

– А Мишель любил?

"Выбирай первое попавшееся, только не медли , – говорил ей Иосиф. – Лучше показаться непоследовательной, чем неуверенной" .

– Мы с ним никогда об этом не говорили.

– Даже про лошадей не говорили?

"И никогда, никогда не поправляйся" .

– Нет.

Халиль вытащил из кармана сложенный носовой платок, из платка – дешевые карманные часы, в которых не было стекла и часовой стрелки. Положив их рядом с взрывчаткой, он взял красную проволоку и размотал ее. Деревянная подставка лежала на коленях у Чарли. Он взял доску и, схватив руку Чарли, придавил ее пальцами главные элементы, чтобы они не сдвинулись, а сам проложил красную проволоку по доске в соответствии с намеченной схемой. Затем вернулся к умывальнику и подсоединил проволочки к батарее, а Чарли ножницами отрезала ему полоски изоляционной ленты.

Он был совсем рядом с ней. Его близость обдавала Чарли жаром. Сидел, согнувшись, как сапожник, всецело поглощенный работой.

– Мой брат говорил с тобой о религии? – спросил он, беря лампочку и подключая к ней оголенный конец провода.

– Он был атеистом.

– Иногда – атеистом, иногда – верующим. А случалось, бывал глупым мальчишкой, который слишком увлекался женщинами, всякими идеями и машинами. Тайех говорит, ты скромно вела себя в лагере. Никаких кубинцев, никаких немцев – никого.

– Мне хотелось быть с Мишелем. Только с Мишелем, – сказала Чарли, слишком пылко даже для собственного слуха.

Но когда она взглянула на него, то усомнилась, так ли уж сильна была его любовь к брату, как это утверждал Мишель, ибо лицо Халиля выражало удивление.

– Тайех – великий человек, – сказал он, давая, пожалуй, понять, что Мишель к таковым не относится. Вспыхнула лампочка. – Сеть работает, – объявил он и, потянувшись через нее, взял три палочки взрывчатки. – Мы с Тайехом чуть не умерли. Тайех не рассказывал тебе об этом? – спросил он, скрепляя – с помощью Чарли – палочки взрывчатки.

– Нет.

– Мы попали в руки сирийцев... Сначала они нас избили. Это нормально. Встань, пожалуйста.

Он достал из картонки старое бурое одеяло, попросил Чарли растянуть его на руках и ловко разрезал на полосы. Их лица, разделенные одеялом, находились совсем близко. Она чувствовала теплый, сладковатый запах тела араба.

– Они нас били и все больше и больше злились, так что решили переломать нам все кости. Сначала пальцы, потом руки, потом ноги. Потом прикладами стали ломать нам ребра.

Острие ножа, разрезавшего одеяло, было всего в нескольких дюймах от ее тела. Резал он быстро и аккуратно, словно одеяло было убитой на охоте дичью.

– Когда им это надоело, они бросили нас в пустыне. Я был рад. Мы хоть умерли бы в пустыне! Но мы не умерли. Отряд наших парашютистов обнаружил нас. Три месяца Тайех и Халиль лежали рядом в больнице. Точно снеговики. Все в гипсе. Мы много разговаривали, стали добрыми друзьями, читали вместе хорошие книги.

Аккуратно сложив разрезанные полосы одеяла, Халиль занялся черным чемоданчиком Минкеля. Чарли только тут заметила, что он открыт сзади, со стороны петель, а замки по-прежнему заперты. Халиль принялся выкладывать дно чемоданчика полосами от одеяла, устраивая таким образом мягкое ложе для бомбы.