— Отчего же вы замолчали? — удивилась Валерия. — Или у Жаклин на этом месте пауза?

— Нет, я думаю, стоит ли продолжать. Ведь и так все ясно!

— Продолжайте! — с презрительной усмешкой приободрила детектива Валерия. — Хотелось бы услышать в устном варианте мемуары Жаклин. Как, кстати, она их называла?

— «Живые листья».

— Вот-вот! И сама сгинула, и листья из живых в черновые превратились. А вы не собираетесь опубликовать посмертное наследие несостоявшейся мемуаристки?

— У меня другая задача: опубликовать имя ее убийцы.

— Ну-ну! — кивнула Валерия и, помолчав, повторила: — Что же вы, продолжайте!

— Вам удалось привлечь внимание молодого, избалованного успехом скрипача. Тогда еще только скрипача! — подчеркнул Мелентьев.

У Валерии снова задрожали руки. Поспешно затушив сигарету, она спрятала их под стол.

— И вы уже считали себя почти Бахаревой, как неожиданно встретили яростное сопротивление со стороны его матери Хильдегарды.

Валерия горько усмехнулась…

Как сейчас помнит она их первую встречу в Риге. Она прилетела из Москвы, уже преисполненная любви к Хильдегарде, и чуть ли не бросилась той на шею, как ее остановил острый, холодный, злой взгляд.

Хильдегарда говорила с мягким латышским акцентом. Говорила медленно, словно неспешно наливала яд в склянку.

— Вы не подходите Гирту! Неужели вы этого не видите? Ну, ну, посмотрите на себя в зеркало! — Она взяла опешившую Леру за руку и подвела к большому настенному зеркалу. — Вам всего двадцать один год, а вы уже склонны к полноте. Что же будет через пять лет? — почти с ужасом воскликнула она. — У Гирта выступления по всему миру. Он вращается в кругах международной элиты искусства, и там таких, простите за правду, толстых женщин нет! Вы станете посмешищем!

Лера нашла в себе силы улыбнуться и постараться, насколько возможно, перевести все в шутку.

— Я буду сидеть на диете!

— Нет, уж лучше оставайтесь сидеть в Москве! — Хильдегарда зашагала по гостиной. — Как вы не понимаете! В вас нет никакого изящества, никакого шарма! Вы просто комсомолка двадцатых годов. Только красной косынки не хватает.

— Я учусь в Литературном институте! — попыталась гордо приподнять голову Лера. — Я начала печататься с шестнадцати лет!

— Что вы хотите этим сказать? — устремила ледяной взгляд на Леру Хильдегарда. — Что вы талантливы? Если вы начали печататься в шестнадцать лет, это говорит вовсе не о ваших способностях, а о том, что кто-то из ваших близких родственников имеет отношение к журналистским или издательским кругам. В этой стране, — она уже тогда говорила «этой», — невозможно что-либо напечатать не только в шестнадцать, но и в сорок лет, если вы просто талантливы.

Валерия, кусая губы от несправедливой обиды, прибегнула к последнему, самому вескому аргументу:

— Гирт меня любит!

Вся чопорная ненависть Хильдегарды испарилась вмиг. Она звонко, от души, расхохоталась.

Лера, соображая, как бы попасть в тон Хильде, осторожно пискнула, стараясь изобразить смех.

— Гирт, — отсмеявшись и вновь став чопорной, пояснила Хильда, — любит не вас, а вашу, простите за правду, жирную плоть. Ведь он, к сожалению, наполовину русский.

Лера окончательно растерялась. «Какая же наглая, беспардонная тетка, — подумала она. — А я-то к ней со всей душой! Почти полюбила ее! Ну ладно, придет Гирт, я тебе покажу!»

Приехал с репетиции Гирт. Оценил обстановку с одного взгляда. Поцеловал мать в щеку и, взяв Леру за руку, потянул в коридор.

— Поехали, поужинаем в ресторане, — сказал он.

Они сели в машину. Лера заплакала.

— Мне кажется, что твоя мать ненавидит меня.

— Вполне возможно. Но это не имеет пока значения.

— Почему пока? — удивилась Лера.

Гирт рассмеялся, обнял ее и поцеловал в губы.

Как же Лере понравился ресторан-варьете! Как ей понравилось внимание, каким было встречено появление Гирта, а, значит — и ее самой.

«Мне казалось, что лучше ресторана гостиницы «Украина» быть ничего не может… — с восторгом оглядывалась она вокруг. — Как все красиво, изысканно… Хочется вам того или нет, Хильда, а я стану вашей невесткой!» — твердо решила Лера.

Ночевали они в квартире приятеля Гирта. Валерия старалась изо всех сил. «Такое он не сможет забыть. Снова и снова ему будет хотеться моего тела и моих ласк!»

Неделя в Риге пролетела незаметно, но, уезжая, глядя в окно вагона на посылавшего ей воздушные поцелуи Гирта, Лера была уверена: «Не забудет! Примчится в Москву при первой возможности».

Так они встречались года два. Говорили о свадьбе, даже фату и платье выбирали, да только Хильда все портила. Гирт разрывался между матерью и Валерией. Побудет с невестой, и все для него ясно — хочет жениться. С матерью поговорит — и тоже вроде бы все ясно: не пара Валерия ему.

«Что, по стопам брата Игоря хочешь пойти, взять неровню? Посмешище! Вы вот в театре были, знакомые на вас смотрели и удивлялись: «Гирт и девушка с веслом!» Абсурд! Это сейчас тебе ее жировые складки сладкими кажутся, а потом противно будет и стыдно с этой коровой по миру путешествовать! Не забывай! Ты — русский наполовину, а по духу, образованию, восприятию этого мира — латыш!»

Время бежало… И тут — гром среди ясного неба, — Жаклин разводится с Гарриком. Валерия как-то сразу не осознала открывшейся перед ней перспективы, все мысли были заняты Гиртом. Столько сил на него потрачено! Казалось, что долгожданная мечта о замужестве вот-вот станет реальностью. Как уж она старалась! Уговаривала, убеждала, не хуже Хильды, переехать в Москву и выступать под фамилией Бахарев.

«Ведь что такое Латвия? Ну, красивая маленькая республика. Ну, изысканная публика в небольших залах, а Россия — простор! Это же миллионы зрителей! И что такое фамилия Пундус? Ну, кто он был твой дед-латыш? В оркестре третьей скрипкой? А прадед? Рабочий. Бахаревы же — гордость всей страны. Это переплетение аристократических и артистических корней!»

Все! Казалось бы, убедила! Уехал в Ригу. Вернулся всего через месяц и опять — только поцелуи, жаркие объятия и ни слова о браке. Лера похудела, осунулась.

Жаклин после развода с Гарриком вышла замуж за Лютаева и моталась по съемкам. Лера виделась с ней редко и то — мимолетом, на каких-то престижных просмотрах. Жаклин — в центре внимания, сверкающая, говорливая, позирующая рядом с красавцем мужем. Пролетел год, и вдруг приходит к Лере Жаклин. Без глянца, усталая, тихая. Села и говорит:

— Кажется, я, Лера, глупость несусветную сделала. Опереточный блеск глаза застил. Ну что такое Лютаев? Пустота в красивом теле. Только и знает, что любуется собой. Встанет перед зеркалом, то мышцы напряжет, то отпустит, то в фас, то в профиль, потом повернется, глянет на меня: «Ну что, красивый я?» И попробуй усомнись в его красоте и таланте. А как выпьет, так бешеным становится. Ночью вскочит и давай руками размахивать, словно что-то от себя отгоняет, потом уляжется и начнет зубами скрипеть. Корни у него… — вздохнула она, — корни-то деревенские. Внешность красивая, даже утонченная, а внутри — тыква пустая. Тяжело мне с ним. Ох, и тяжело! Я ведь уже привыкла к хорошим манерам Гаррика и Петра Арсентьевича, жила в обстановке уважения друг к другу и понимания прекрасного, а тут… — с брезгливой тоской поморщилась она.

— Ну, так попробуй помирись с Гарриком. Он, может, еще тебя любит!

Жаклин как-то неопределенно передернула плечами. Вынула сигарету.

— А у тебя с Гиртом что? Никак?

— Никак! — вздохнула Лера. — Эта стерва Хильда поперек дороги стала, не свернешь!

— Да, тяжело! — Жаклин щелкнула зажигалкой. — И по театру я соскучилась. Так соскучилась, что сил нет. Петр Арсентьевич теперь, слышала, «Кукольный дом» ставит… Я бы Нору играла…

— Но ведь у тебя сейчас много ролей в кино, — попыталась было утешить подругу Лера.

— Да что! — махнула та рукой. — То Лена, то Галя, то Вера… Современницы безликие. А Нора — она одна такая!

Замолчали, думая каждая о своем. Потом Жаклин осторожно коснулась кончиками пальцев руки Валерии.