– Так весь город знает, Ева. Это же такой скандал, таблоиды три месяца мусолят, не отстанут от них. Так, ладно. Возьмем такси?

– И поедем к дому Сергея, – решаю.

– В смысле? – Оля шагает рядом, подпрыгивает на ходу. – Зачем?

– Просто так. Может, увижу его.

– Следить будем?

Молчу, толкаю дверь.

Идем по залу ожидания, и я сама не знаю, зачем мне туда ехать. Он же наверняка с невестой, может, он и не выйдет из дома, а я с чемоданами, с поезда, уставшая и грязная, голодная.

Но мне надо.

Между нами теперь не тысяча километров, а жалкие крохи, я могу его увидеть, и я хочу, ведь фотография – это совсем не то, вживую все станет ясно, правда ли, счастлив он.

Выходим из здания вокзала, идем к площадке с машинами такси.

– В общагу как раз с сегодняшнего дня заселяются, нам предлагали, если хотим, переехать в другую комнату. Многие выпустились, – докладывает Оля. – Что думаешь?

– Родители настаивают, чтобы я снимала квартиру, – делюсь с подругой и морщу лоб. – Можно на двоих.

Садимся в такси. Кошусь в окно, на знакомый пейзаж, и в груди тепло, я словно снова дома, те три месяца лета, что провела у родителей чувствовала себя паршиво, такое странное ощущение, что там мне не место.

– Может, пока не поздно, в общагу? – предлагает Оля. Трогает мои распущенные волосы. – Ты такая красотка. Линзы?

– Да, – улыбаюсь.

– Ну вот, – Оля кивает. – Да ты теперь не хуже нашей королевы красоты, у тебя поклонников будет…

Я мрачнею, и она осекается.

– Не подумав ляпнула, – бормочет.

Представляю Лилю и меня в холодный пот бросает, вернется она в универ после скандала? Все ведь знают про это изнасилование, будут у нее за спиной шептаться, жалеть.

– Не такая уж она и жертва, – зло хмыкает Оля. – Да у нее корона вместе с популярностью еще больше вырастет. – Будет строить из себя недотрогу, бедняжку с покалеченной судьбой, смотреть на всех свысока, да ей…

– Хватит, – обрываю.

Мне неприятно слушать, мне кажется, что Оля права.

Да, были доказательства, да, она плакала, да, Ярослава арестовали, но…

Вокруг него столько девушек, в невестах дочь губернатора, неужели он так голову потерял от Лили, вспоминал про ночь в отеле, и силой взял?

– Подъезжаем, – шепотом сообщает Оля.

Смотрю в окно, на знакомый дом, я здесь была всего раз, в ту злополучную ночь, когда они двое привезли Лилю в общагу.

А маршрут с закрытыми глазами вспомню.

Нервно мну в пальцах край платья и в волнении кусаю губы, взглядом обшариваю двор, и сердце екает, когда замечаю черную машину Сергея.

Он дома.

– Девушки, выходите? – оборачивается к нам водитель. – Приехали.

– Нет, мы посидим, – судорожно открываю сумку и достаю кошелек. – Полчаса можно?

– Полчаса? – ужасается рядом Оля. – Ева, не сходи с ума.

– Пятнадцать минут, – сдаюсь и протягиваю деньги.

Если он не выйдет за это время – значит, не судьба.

Гипнотизирую подъезд, Оля в раздражении лопает пузыри жевательной резинки. Слежу за электронным табло на панели, минуты идут, а Сергей нет.

Пять, десять, четырнадцать.

И когда со вздохом откидываюсь на сиденье, и хочу назвать адрес общежития – открывается дверь.

И выходит он.

– Это он! – толкаю подругу, и она от неожиданности давится жвачкой, кашляет.

Взглядом впиваюсь в его высокую фигуру, светлые волосы, простые синие джинсы и шелковую белую сорочку. Он идет и оглядывается, что-то говорит.

За ним появляется высокий мужчина, похожий на него, такой же блондин, с такой же улыбкой, отец. Наверное, он о чем-то пошутил, Сергей смеется.

За ними выходит женщина, мама. Под руку с…

Это Настя.

Черное элегантное платье, пальцы сжимают клатч. Волосы в высокой прическе, и выпущено несколько кудряшек.

Взгляд цепкий, она смотрит в спину Сергея, кисло улыбается, тянет руку и хлопает его между лопаток.

Он оборачивается, замедляет шаг, они идут рядом, останавливаются возле машины. Сергей открывает двери, женщины садятся в салон, а они с отцом вперед.

И он срывается с места.

Все.

– Девушки, семнадцать минут, – недовольно напоминает водитель, его голос, как стекловата царапает, трогаю ресницы, они мокрые, я, кажется, шмыгаю носом.

– Поехали, – командует Оля.

Отворачиваюсь от нее, стыдно своей слабости, у меня просто нестабильный эмоциональный фон, знаю, дело в этом, ладонью накрываю живот и шепотом обещаю малышу:

– Вот, посмотрели, он доволен жизнью, о нас и не вспоминает. Но ничего, мы с тобой тоже будем счастливы.

Обязательно.

Очередная очная ставка – и очередной цирк. Никогда его не любил.

Вот и сегодня я увидел глупое зрелище: Лиля, одетая скромнее послушницы лила слезы, упиваясь сначала всеобщей жалостью, которой даже следователи грешат – красивая, поруганная девочка. А затем она наслаждалась и всеобщим раздражением на ее слезоразлив.

Я и насильник, и подонок, сломавший ей жизнь. И даже здоровье успел испортить – липовые справки Лили наглядно об этом твердят. Как и заключение о тяжкой моральной травме, нанесенной мною.

И свидетели нарисовались, разумеется:

– Да, в комнате они были одни. Я слышала стоны, но не вошла, думала, что Лилю тошнит. Перепила она, – частит какая-то рыжая девка, на лису похожая. – Я и сама была выпившая. А Лиле он нравился, – кивает она на меня, и на лице то ли неприязнь, то ли страх, – вот я и решила не вмешиваться. Ну а потом этот… этот Лилю утащил. Если бы я знала, что он с ней сделал! Да я бы сразу полицию вызвала!

И так несколько часов: слезы, сопли Лили, ложь ее подруг, на меня направленная, да еще и эта чертова простынь, на которой мой биоматериал. Откуда, спрашивается? Или простынь – тоже липа, ведь моим адвокатам запрещают заказать свои лабораторные исследования.

Липа, конечно. Не может там быть моих следов, эту дуру я не трогал, и не хотел трогать.

Есть Ева, и была. Всегда была, словно до нее не существовал никто – все эти многочисленные, но однообразные куклы ничто, не было их.

– Ева, – одними губами шепчу, оказавшись в камере.

И снова взгляд на подушку. Галстук этот – удар под дых. Не узнал, как мог не узнать? А она все время ведь ждала, чтобы мы поняли, увидели, потому и злилась на нас.

Девочка моя янтарная.

– Воронцов, на выход.

– Адвокат? – предполагаю, но конвоир отрицательно головой качает.

Интрига, однако. Зачастили ко мне, а ведь всего три свидания разрешено в месяц, и лишь с посетителями из одобренного списка. И лимит посещений закрыт.

Ева?

– Кто? – выдыхаю с надеждой.

– Узнаешь. Иди, не болтай. И… будь повежливее с посетителем, – советует идущий за моей спиной конвоир.

Еще интереснее. Иду к переговорной, даже унижения не чувствуя в этот раз, что в изоляторе, и что за моей спиной охранник, который при малейшем моем неверном шаге отходит дубинкой по спине, а затем в карцер отправит.

Редко удивляюсь в последние месяцы, плыву по течению, а сейчас что-то изменилось. Но все же, жаль, что не Ева пришла – ее одну я был бы счастлив увидеть.

А войдя в светлую переговорную: белая перегородка, бежевые стены, белый пластик окон, я вижу черное массивное пятно напротив. Богдан – огромный, лысый детина в кожанке сидит за стеклом, и нагло лыбится мне.

– У вас десять минут, свидание неучтенное, без записи. Не советую об этом болтать, – шипит мне на ухо конвоир, и становится в угол, ближе к двери, отходя так далеко, как никогда не отходил.

А меня от злости колошматит – что ЭТОМУ нужно? Мало того, что бизнес похерил, так теперь еще и пришел посмеяться, зная, что я пока ответить не в состоянии?

Он в окно стучит пальцем, и загибает его в сторону черной трубки, к которой я подхожу, и прижимаю к уху.

– Здравствуй, Ярослав.

– Какого хера надо? – голос сиплый, фамильное бешенство накатывает редко, и всегда невовремя.