Не раз испытав это, Миша готовился открыть рот и послать его куда подальше.

«Ты не видел Костю?» – спросил Раньеров.

Довольно странный вопрос, и ответ на него получился отрицательный кивок головой с продолжением движения вперёд.

– Слышал про Волчью, да?

Может стоит дать ему шанс? Хоть в этот раз скажет что-нибудь хорошее.

«Слышал», – остановившись, ответил Миша.

– Нормально их, да?

– Угу. Наверно, ещё немного и всё…

– Что всё?

– И победим. – голос исходил чуть робко, но из самого сердца.

На это Раньеров усмехнулся: «Победим?! Ха! Да вы тут все фантазёры! Любите думать о своих подвигах. Это максимализм…»

Говорить дальше не было ни сил, ни смысла – Миша отключил свой слух и двинулся дальше. Тот что-то продолжал выкрикивать, но это уже не имело значения: и так хватило. Где-то посередине защемило и заболело. Это боль обиды, она застревает где-то в желудке и давит в глубь. Непонятно, где эта глубь, и куда там можно давить, но это становится всё сильнее и сильнее, и не собирается проходить.

«Зачем я снова заговорил с этим человек. Ну каждый раз одно и тоже. И каждый раз всё тяжелее. Мы говорит, «Фантазёры». Мы мечтаем? «Максимализм». Эта дурацкая психоаналитика; навыдумывали слов, чтобы объяснять неизвестно что и неизвестно зачем, а теперь вот этим пользуются всякие… Мы тут из кожи вон лезем, а они ноги об нас вытирают. Нашли бы место, где ещё чисто, а то ж ведь целиком запачкали… Неужели у таких, как он, никто не погиб на войне, неужели ему не хочется продолжить и довести до конца то, за что головы сложили целые поколения? Неужели больше нравится других сбивать с толку, вместо того, чтобы делать то, что жизнь обязывает делать. Мы ведь все здесь только это и делаем – учимся. Любить, воевать, преодолевать… ну вот для нас выпало воевать, ну и что мы не справимся что ли? Да мы обязаны справиться. Мы должны победить!» – это волнами ходило в его мозгу, и несмотря на все убеждения боль не стихала.

На лавочке возле своего крыльца сидел Гриша, один из подчинённых, и ел хлеб. Почерствевший и засохший, но всё же настоящий хлеб.

Увидев командира, он вскочил и по-воински приветствовал по фуражке: «Здравия желаю, товарищ капитан».

«Да садись уже, чё там», – Миша не любил всех этих почестей, хоть и прекрасно понимал, как важны все эти формально. Но особенно он ненавидел строевую подготовку. Когда дело касалось элементарных приёмов строевого шага, вопросов целесообразности их отработки у него не возникало, но он как-то читал, что древние отдавали этому некое щепетильное значение: создавали специальные подразделения, занимавшиеся только этим, устраивали особые представления. Ну что это за глупость? Это же армия. Пусть учатся стрелять и прятаться. А ещё лежать недвижно, смотря во все глаза. Это спасёт жизнь… Не будут же они врагов побеждать своими выкрутасами с доисторическими винтовками.

«Гриш, скажи мне, что мы здесь делаем?» – спросил Миша, сев рядом на ступеньки.

Тот, очевидно, подумал, что его проверяют на предмет пригодности в идеологическом плане, и ответил в соответствии с этим: «Мы сражаемся за свободу, своё культурное наследие, и мы…»

– Да брось ты эту пропаганду. Мы 14-й отряд, а не КПМ (Комитет Пропаганды Маки; в его задачу входило агитировать работающих на чумов людей, в том числе призывая к восстанию). Ты мне скажи, что ты думаешь».

«Я?… Извините, я не знаю, товарищ капитан. – во время данного ответа Миша изобразил такую физиономию, что можно было подумать, что он разговаривал с совершенно далёким от всего происходящего человеком. – Честно, я убежал с завода, потому что боялся, что в следующий раз не выдержу, когда чумы начнут подкидывать объём выплавки, и закричу. Мы ведь редко выполняли норму. Ещё пару ударов я бы не выдержал».

Продолжать откровения было опасно для такого, как он – чуть ли ни все его жесты показывали, что ему стыдно за что-то, что он хотел бы рассказать, но не может. Миша прервал, потому что видел это не в первый раз. Он знал, что так хочет раскрыть его подчинённый, и то, что лучше будет, если он сделает это без принуждения.

Повстанец снова побрёл по лагерю, не переставая прокручивать в голове сказанное ему Раньеровым – словно это никогда не вылезет наружу и не забудется.

Навстречу ему попалась Наталья Кошкина, старший лейтенант из санотделения. Лет ей было всего двадцать пять, но в людях она разбиралась что называется «будь здоров». Одного взгляда ей хватило, чтобы понять, что здесь нужна помощь: «Миш, ты чего такой хмурый?»

Когда она говорила подобные фразы, прибавляя своё изумительное выражение лица, настроение поднималось само собой. В группе её далеко не все любили, но она не держала ни на кого зла, а в нужный момент всегда пыталась поддержать. Ей вообще казалось чуждым не помогать по причине несложившихся отношений. «Даже, если бы сейчас и не было войны, – говорила она тем, кто не совсем понимал её. – мы бы всё равно друг без друга не выжили бы. Мы здесь для того, чтобы помогать другим».

Хоть Мише целиком и не нравилась её позиция – «В самом деле, как вот можно помогать, например Раньерову?». Он уважал её и никогда даже не мог позволить себе спорить с ней.

– Да так, ерунда…

– Небось, не обедал, да?

– Да нет, не обедал…

– Тогда я…

– Не-не, Наташ, не надо. Тебе и самой нечего есть.

– Ну мне что, тебя уговаривать? – искренне и немного обидчиво спросила она.

– Наташ, я правда не хочу – Миша ничего не ел почти сутки, но «отбирать» еду у кого бы то ни было, а тем более у неё, было бы преступлением.

– Перестань. Я знаю, ты ничего не ел.

– Ой, да ладно. Ничего страшного…

– Вот ты не ел, а у меня целая кастрюля супа пропадает. Пойдём!

– Да я…

После этого ей надоело спорить и убеждать этого альтруиста, и она, взяв, его за руку, потащила к себе в дом.

Маки меняли место дислокации минимум раз в неделю, и она время пребывания в каком бы то ни было районе редко кто обустраивал своё жильё. Это ни коей мере не относилось к Кошкиной.

Зайдя в её домик Миша не понял, что происходит: всё так ухожено и уютно. И самое интересное, что нельзя сказать из-за чего так. Может из-за полотенца с изображением тигра, повешенного на стене, может, из-за скатерти с розочками и здоровенными, величиной с кулак, божьими коровками на столе, а, может, и всего лишь тряпки для обуви у входа. Множество этих чудесных мелочей нельзя назвать роскошью ни с какой стороны – это, скорее, человечность души, вот и всё.

Наташа прошла к глиняной плитке, находящейся в дальнем углу комнаты. Её движения поразительно притягивали к себе глаза. Она ступала мягко и вместе с тем очень уверенно. И казалось, что всё вокруг словно начинает оживать.

Военная форма её ничуть не портила: чёрные сапоги на всю голень, тёмные колготки, видные только в коленях, а дальше зелёная юбка и такой же китель. Чёрные волосы сзади в тонкой косичке.

Видя всё красоту вокруг себя, Миша стоял только и до бесконечности чистил обувь, не отходя ни на шаг от двери.

Обернувшись хозяйка улыбнулась: «Ну что там застрял?»

– Да я ведь это…

– Да проходи ты уже.

И было ради чего: ко всему прочему суп оказался непомерно вкусным. Щи, с капустой, картошкой и всем остальным. Прям настоящие. Как когда-то делали.

Наташа сидела рядом и чего-то ждала. Может, комплимент. Может, чего-то бОльшего. Она словно не показывала это, но было видно, что ей это нужно. Тепло человека, который рядом. Именно его ей хотелось сейчас больше всего.

И обязательно надо было прежде всего прибавить тепла её сердцу. И тут он обратил внимание, что ест он не из обычной тарелки, не из алюминиевой, как у всех, а из деревянной расписанной красной росписью, словно откуда ни возьмись воскресли старославянские традиции.

– Наташ, я что-то не сразу заметил… Это настолько красивые тарелки.

Её рот расплылся в улыбке, правда, стало очевидно, что ожидала она вовсе не этого: «Правда? Тебе нравится? Это хохлома».